Усадив его на почетном месте, я расстелил перед ним дастархан с угощением и сказал: «Говори все, расскажи, что происходит, прямо, без утайки и недомолвок!»

Хафиз рассказал: отец мой умер, мать из Байсуна переехала в Бухару; одиночество, нужда и лишения уложили ее в постель… Эмир и муллы свирепствуют, аресты и казни джадидов продолжаются…

От таких вестей сердце мое облилось кровью, я пришел в ярость. «Клянусь, — сказал я, — если только бог даст мне силы, я так отомщу, что весь мир изумится. Я еще не показал людям свою силу, народ еще не знает, на что я способен. Но погодите!..»

Так я поклялся тогда, а сегодня я счастлив и благодарен богу, потому что пришел канун моей мести. Если богу будет угодно, то завтра подымется моя могучая рука и будет так, как я захочу, и я встану, как солнце среди сверкающих звезд.

Никто больше не сможет преградить мне путь. Я буду мстить, отнимать жизнь у врагов!

Не бойся, ты и тебе подобные, собирая крошки с моего дастархана, тоже достигнете вершины своих желаний. Ведь и сорняки на рисовом поле пьют воду, которой заливают рис! Если я буду разить мечом, ты будешь есть объедки. Так-то, Перец! Придет пора, наступит наше время! Наступит!

Хорошо, так о чем шла речь?.. Ах, да, Хафиз…

Хафиз переночевал у меня две ночи и уехал — бог с ним! От него я узнал, что джадиды опять действуют в Ташкенте, Самарканде, в Керках и Чарджуе. А эмир получил из Афганистана боевых слонов, оружие и войско. Эти известия снова воспламенили мне душу, и снова потянуло в гущу битвы…

Вскоре аксакал нашего кишлака собрался ехать в Ташкент. Я послал с ним письмо Мирзо Муиддину и Абдухамиду, сообщая, где я нахожусь. Очень быстро я получил ответ: «Наше движение разрастается. Русское правительство нам помогает. Ленин послал в Туркестан своих учеников». Ты спрашиваешь: кто такой Ленин? Ленин — большой человек, он свергнул с трона белого царя и Керенского; сейчас он главный правитель в Москве! Его ученики — искусные мастера революции. Двое из них сейчас находятся в Ташкенте… Мирзо Муиддин писал мне: «Скоро мы ударим по Бухаре. Будь бдителен, готовься; когда придет время, мы тебя вызовем».

Я был бдителен, я готовился, я был готов каждую минуту — днем и ночью пуститься в путь, туда, где бой. Но никаких известий я больше получал. Опять ожидание, опять надежды и разочарования… Это меня я стал совсем как безумный. Видя такое мое состояние, аксакал посоветовался с почтенными жителями кишлака, и меня, несмотря на мое сопротивление, решили женить на одной молодой вдове. Я стал женихом! Пропали надежды моих родителей на пышную свадьбу… впрочем, и самих родителей уже не было в живых… Да, так вот, в далеком катта-курганском кишлаке я нашел себе жену. В доме невесты устроили небольшой той, отвели меня туда.

Когда я зашел за чимилек, то увидел, что женщина совсем не так дурна, сойдет для изгнанника. Я женился. Настроение мое несколько улучшилось, возбуждение мое улеглось. Выяснилось, что первый муж моей жены был нукером, а после революции служил милиционером, но, не прослужив и трех-четырех месяцев, внезапно заболел и умер, оставив бездетную вдову и дом без хозяина. Я вошел в дом. Женщина эта искренне меня полюбила и была во всем мне покорна: что ни скажу — выполняла, что ни попрошу — давала мне. Она отдала мне все вещи своего первого мужа: вот эта куртка, и галифе, и револьвер — все это от того милиционера. Револьвер он получил еще от прежней власти и спрятал его. В кишлаке мне он был не нужен, в кишлаке меня ублажала эта женщина. Но потом вдруг пришло письмо, что в августе, в конце месяца, начнется восстание и что я должен ехать в Каган.

Я воспрянул духом и решил ехать как можно скорее. Пошел к аксакалу, сказал, что моя мать в Бухаре при смерти и мне нельзя не навестить ее. Пусть до моего возвращения суфи снова будет имамом в мечети. Аксакал согласился, даже собрал мне немного денег на дорогу.

Жена приготовила мне еды, сварила двух кур, мяса, дала хлеба, сахару и в придачу — сладкие поцелуи и обильные слезы. Я сказал ей: «Не огорчайся, я не задержусь дольше двадцати дней».

Потом я облачился в куртку и галифе милиционера, сверху надел халат, подпоясался, поверх всего накинул легкий халат без подкладки. Револьвер я положил в карман галифе и вышел из дома. Прихожане посадили меня на арбу и отвезли в город Катта-Курган. Там я, не задерживаясь, пошел прямо на вокзал. Я хотел поездом добраться до Кагана. Но, на мою беду, поезд только что отошел, а следующий отправлялся лишь утром. Ничего не поделаешь, я пошел к Халим-джану. Уже стемнело, на улицах было мало прохожих… Раздумывая о своей неудаче, я и не заметил, как очутился около знакомого дома. Ворота были заперты, я постучал. Долго никто не отзывался, потом кто-то подошел к воротам, и незнакомый женский голос спросил:

«Кто там?»

«Это я, друг Халим-джана. Откройте мне!»

«Халим-джана нету», — сказала женщина.

«А Халимахон?»

«Она болеет».

«Жаль, — сказал я, — ну все равно откройте, я имам, друг этой семьи, хотел попрощаться, еду в Бухару…»

Женщина замолчала и ушла, потом вернулась и сняла цепочку на воротах. Я подождал, пока она уйдет, открыл ворота, вошел и, подойдя к калитке на женскую половину, спросил:

«Халимахон, сестра, что с вами?»

Послышался слабый голос Халимы:

«Вот уже два дня, как у меня лихорадка, мне очень плохо… Халим-джан уехал в кишлак по делам школы… У меня нет сил подняться… Эта женщина — моя соседка… ухаживает за мной…»

«Да пошлет вам бог исцеление! — сказал я. — Я еду в Бухару, но опоздал на поезд, следующий будет завтра в полдень. Я и решил, что зайду к вам, переночую, а завтра отправлюсь дальше… Но мне не повезло, я не застал Халим-джана… Ну ничего, я пройду в мехманхану и переночую там».

«Хорошо… устраивайтесь в мехманхане… там все есть… а меня извините… Если завтра мне будет легче, я приготовлю вам завтрак. Спите спокойно…»

«О, не беспокойтесь обо мне, я приехал из кишлака, у меня есть с собой еда. Но, сестра моя, нужно бы над вами прочитать молитву.

В кишлаке говорят, что у меня есть сила внушения… Я облегчал боль многим… Конечно, прежде всего воля божья, но и сила внушения тоже, оказывается, действует на больных…»

«Не беспокойтесь, мулла, — сказала Халимахон. — Мне, наверное, к утру полегчает…»

«Какое же беспокойство! — сказал я. — Сейчас совершу омовение, прочитаю вечерний намаз и приду полечить вас, если богу будет угодно!»

Халима ничего не ответила. Я решил, что молчание — знак согласия. Взял кувшин с водой, совершил омовение, прочитал вечерний намаз. Пока я читал намаз, пришел сын соседки и увел мать. Это было мне на руку. Быстро закончив молитву, я со словами «во имя господа!» вошел в калитку. Халима лежала на суфе. Приблизившись тихонько, я сел возле ее постели. Ночь была не очень темная. Между тополями, окружавшими дом, видна была всходившая луна на ущербе. Хотя было еще тепло, Халима спала, укрывшись одеялом. Ее длинные черные волосы беспорядочно раскинулись на подушке. Глаза ее были закрыты, лицо горело, но и больная она была прекрасна, как ангел. «Во имя господа», — сказал я и взял ее за руку, бессильно лежавшую поверх одеяла. Она сразу очнулась, спросила: «Кто тут?» — и со стоном выдернула руку. Чтобы успокоить ее, я стал читать молитву, но она с громкими стонами все повторяла:

«Уходите, уходите! Не нужно! Уходите, оставьте!»

Я принял это за женское кокетство, стал более настойчивым, взял ее руку, нагнулся и хотел поцеловать ее румяную щеку. Но она вскочила, шкричала. Я хотел поцелуем закрыть ей рот, но в этот миг сильная рука схватила меня за плечи и отбросила от нее. Я упал на землю, но не ушибся. Вскочил в страхе и вижу, что это Халим-джан тяжело дышит, сейчас бросится на меня… И не знаю, что было бы со мной, если бы я не схватил попавшийся под руку камень и не швырнул в него. Он вскрикнул и упал, Халима застонала… Я выбежал на передний двор; лошадь Халим-джана нерасседланная стояла у ворот… Я возблагодарил господа, вывел лошадь на улицу, вскочил в седло и погнал ее на большую дорогу. Целый час и шал ее, не останавливаясь, наконец добрался до какой-то рощицы, дал лошади передохнуть и сам отдышался. Потом я опять сел на лошадь и ныохал на дорогу — и подумай, какое счастье, это оказалась дорога и» Капа Кургана в Кермине. Уже рассветало, когда я очутился на родной бухарской земле. Счастливый, я привязал лошадь к кусту и в степи, на песке, стал читать намаз. В эту минуту появились два эмирских сарбаза-пограничника. Я сделал вид, что не заметил их, и продолжал молиться.