Множество народа смотрело, как выходили из клуба женщины со знаменами, ударяя в бубны. Любопытные даже загородили женщинам дорогу, и те должны были остановиться. В эту минуту появился вдруг Насим-джан, сын хаджи Малеха, который жил в доме напротив клуба. На рослом белом коне, одетый в военную форму из небесно-голубого сукна, с маузером на поясе, в высокой барашковой шапке, с двумя конными милиционерами позади, он разогнал зевак с середины улицы и, отдавая по-военному честь, сказал:
— Пожалуйте, дорогие женщины! Путь к свободе и счастью для вас открыт!
Резвый конь его, играя, бил копытами, глаза Насим-джана сверкали, весь он был воплощением молодости, красоты, гордой силы.
— Спасибо вам, дорогой сосед! — сказала Фируза из-под паранджи. — Пусть и вам будет открыт путь к успеху!
— Благодарю! — Насим-джан держал руку у виска, пока не прошли вперед женщины.
Анбари Ашк все это видела. Она заметила красоту и гордую посадку Насим-джана и сказала про себя: «Вот если бы милой моей Хамрохон достался такой муж!»
Не желая больше задерживаться, она прошла с женщинами мимо медресе Турсун-джана, потом повернула в сторону Нового базара. Мощная река демонстрантов текла по улице, направляясь к Регистану. Впереди каждой группы шли знаменосцы, начальники, музыканты играли на сурнаях и барабанах, кое-где молодежь танцевала. Пробираясь вдоль стен, Анбари Ашк наконец выбралась из толпы и направилась к кварталу Коп-лон, где жил теперь в конфискованном доме шейх-уль-ислама Ходжа Хасанбек.
А в это время Оим Шо сидела, свернувшись клубочком, в углу комнаты и листала книгу стихов Хафиза, горько вздыхая и вытирая слезы, непрерывно набегавшие на глаза. Снаружи, с большой улицы доносились звуки карнаев и гром барабанов, пение и крики школьников. Все обитатели дома, даже старуха — сестра ее мужа — вышли к воротам посмотреть на демонстрацию. В доме, кроме кухарки, работавшей на кухне, никого не было.
Ходжа Хасанбек встал в это утро рано, грубо толкнул Оим Шо и тоже заставил встать.
«О боже, — думала она, — исчезни ты поскорее, чтобы я и голоса твоего не слышала, и лица твоего не видела…»
Ходжа Хасанбек пошел к старшей жене, у нее позавтракал и, ничего не сказав, не приказав ничего, даже не пригрозив вопреки обыкновению, ушел.
«Хоть бы ты не вернулся, старая развалина!» — прошептала Оим Шо себе, листая Хафиза. Вдруг ей попалась газель, очень подходящая к ее настроению, и, позабыв обо всем, ош прочитала:
Сердце мучится тяжко. О, где исцеленье от мук?!
В одиночестве — сердце, в несчастье… О, где он, мой друг?!
Кто из смертных на солнце смотрел, не изведав тревог?
Дай вина, виночерпий!.. Смирю свой жестокий недуг.
Я в колодце терпенья сгорел из-за свечки витой.
Где царь турок? О, где же Рустам?! Никого нет вокруг!
Мир — жесток. О, когда бы, аллах, на другой образец
Человека и мир сотворил бы ты заново вдруг!
То ли от стихов Хафиза, то ли оттого, что вспомнила свое горе, она опять заплакала. В голове вновь пронеслись страшные мысли об избавлении. Она закрыла книгу, положила ее в нишу и стала молиться.
— Господи боже! — говорила она. — Я слаба, у меня нет сил, я не могу создать другой мир и переделать человека. Так прости же мне грех мой, если я поступлю против твоей воли…
— Нет, бог не простит! — сказала, неожиданно войдя в комнату, тетушка Анбар.
Увидев ее, Оим Шо опустилась на пол.
— Не сон ли это? — сказала она. — Тетушка Анбар?! Обнявшись, они заплакали, засмеялись, поцеловались
— Какой это грех ты просишь бога простить тебе? Что случилось? — спросила Анбар.
— Мне тяжко, и выхода у меня нет, — сказала Оим Шо. — Этот дом, эта комната — моя темная могила. А старик этот — сам грозный Азраил! Полтора месяца сердце мое кровью обливается… Каждую ночь рядом со мной холодный див, мучает меня, царапает, кусает, давит и, ничего не добившись, ослабев, падает и храпит… Я до того дошла, что, только он коснется меня пальцем, меня тошнит, я сжимаюсь и холодею… Куда бежать мне? Не лучше ли успокоиться под могильной плитой? Однажды в каком-то иранском журнале я прочитала стихи одного поэта:
Я — женщина, других грехов я за собой не знаю. И в наказание за то я — в саване живая.
Коль саван я сорву с себя, то заслужу проклятье. При жизни я погребена и тихо умираю.
Печальна женская судьба, чернее этой кожи! Хожу, вздыхаю день и ночь: «Какая доля злая»
Я женщиною рождена, лишь в этом я виновна, И вот зашита в саван я, погребена живая
[1] Слушая эти стихи, Анбари Ашк прослезилась.
— Бедненькая моя, несчастная моя дочка! — сказала она, прижимая к груди Оим Шо. — Пусть смерти лучше ждет тот, кто тебя мучает! Нет, довольно! Теперь ты у нас расцветешь, как роза!..
— Говорят, что у большого горя голоса нет. Правда это. Кто услышит мое горе?
— Уже услышали! — сказала Анбар. — Слава богу, есть такие, что слышат чужое горе!
Она рассказала Оим Шо о своем разговоре с Фирузой и предложила ей сейчас же покинуть дом Хасанбека.
— Боже мой, но как же… как это сделать? Как вы вошли сюда, что эти ведьмы не видели вас? — засуетилась Оим Шо.
— Я вошла через калитку соседки… увидела, что старшая жена и сестра твоего мужа и еще кто-то с ними стоят под воротами и глазеют на демонстрацию, и не подошла к ним, а вошла в соседний двор. Соседка меня знает, она пропустила. Тем же путем мы и выберемся отсюда.
Оим Шо улыбнулась, и комнату словно озарил солнечный луч. Это была первая улыбка, появившаяся на ее губах в этом доме. Она вскочила с места, впопыхах собрала свои любимые платья, платки, взяла золотые украшения, связала все в узел и сказала:
— Идем! Надо выйти из дома, прежде чем появятся эти ведьмы! Анбари Ашк с удовольствием помогала ей собраться, вышла первая и позвала:
— Идем!
Они взяли в передней свои паранджи и чашмбанды и тихо выскользнули во двор. Оим Шо даже не оглянулась на этот дом, куда она вошла второй женой. Как заключенный из тюрьмы, как спущенная с тетивы стрела, убегала она… Да, убегала! Руки и ноги ее похолодели, сердце сильно билось. «О господи! — говорила она себе. — Лишь бы нам выбраться подобру-поздорову! Уйти с этой улицы, из этого квартала! О боже, будь нашим защитником, помоги нам, будь защитой от гнева Хасан-бека!..»
Мысли Анбари Ашк были другими. Она была довольна, шагала уверенно, знала, что «старые ведьмы» не скоро вернутся в дом — ведь с улицы доносились звуки сурная, было ясно, что демонстранты еще идут и идут. И сам Хасанбек не покинет праздник так быстро.
Пройдя через соседний двор, они накинули паранджи и вышли на улицу.
— Какой чудесный день, как хорошо! — воскликнула Оим Шо, когда они очутились далеко от квартала Коплон.
Никто не помешал им, не преградил дорогу. Словно вырвавшиеся из клетки птицы, они раскинули крылья и полетели к желанной цели.
На Регистане шел митинг. Население Бухары впервые праздновало великий праздник Октября, и казалось, даже воздух был полон радости. Это был праздник свободы и независимости, праздник победы, праздник жизни. Для трудового народа это был добрый день благоденствия и покоя. Сотни школьников, молодежь — первые комсомольцы, водоносы, ремесленники и другие жители Бухары собрались на площади, слушали речи ораторов.
На трибуне, украшенной флагами, лозунгами и цветными гирляндами, стояли руководители бухарского правительства, представитель правительства РСФСР Куйбышев и несколько женщин в паранджах. Полную огня речь Файзуллы Ходжаева народ выслушал с вниманием и ответил на нее одобрительным гулом и аплодисментами. После него Абдухамид Муиддинов предоставил слово Куйбышеву. Валериан Владимирович, держа фуражку в руке, подошел к краю трибуны и начал говорить, а переводчик затем перевел его слова.
