— Сейчас, в эти трудные дни, нам следует быть вместе с народом.

— Но что же нам делать? Чем мы можем помочь людям?

— Надо идти к большевикам.

Пока Хайдаркул и Асо ШЛИ к дому, водонос Джура наполнил бурдюки, нагрузил ими ослов и погнал в Арк.

У ворот Арка толпились чиновники и знать. Стражи было раза в три больше, чем обычно. Вдоль огромного крытого прохода до самой мечети в два ряда стояли солдаты, слуги и придворные. Сновали люди эмира, верховного судьи и кушбеги.

— Той дело хорошее и прибыльное, — сказал один из водоносов. — Если ты богат, то разбогатеешь еще больше, если знатен, можешь прихватить местечко повыше…

— А если беден, то так и останешься нищим, вставил Джура.

— Каждому свое. Кому плохо, станет еще хуже, сказал старик водонос, шедший позади всех.

Водоносы поставили бурдюки во внешнем дворе на суфу и удалились. Джура подошел к дверям гарема, окликнул Фирузу и передал ей письмо.

Фируза прочитала письмо, и лицо ее потемнело. Она спросила Ходичу, не привозили ли в Баню новых девушек.

— Да, говорят, какая-то несчастная проплакала всю ночь.

— Это девушка из нашего квартала. Я сейчас туда схожу, узнаю, как она. А ты скажи Мавджигуль: если увидит Оймулло, пусть попросит ее выйти во внешний двор.

Опорожнив бурдюки, Фируза побежала в Баню.

На полу сидела дочь старосты водоносов, девушка лет шестнадцати-семнадцати: лицо круглое, глаза красные от слез, веки набрякли и опухли. Красивыми были только брови — черные, чуть изогнутые, они тянулись к самым вискам. А руки и ноги у нее были большие, мускулистые, — видно, дома не сидела без дела.

— Здравствуй, — поздоровалась с ней Фируза. Девушка не подняла головы.

— Истад, милая, ты меня не узнала? Истад громко заплакала.

— Ну ладно, будет. Возьми себя в руки. Я зайду к тебе попозже и скажу, что надо делать. Что-нибудь придумаем, успокойся.

Приемный зал Арка считался в те времена самым великолепным в Бухаре. В передней части огромного зала возвышался трон эмира. Гости сидели ниже, а посреди зала играли музыканты и танцевали танцовщицы.

В приемном зале устраивали той по случаю свадьбы или какого-нибудь торжественного приема. В дни празднеств сюда собирались все обитатели гарема, не менее двухсот человек: мать эмира и другие жены его отца, жены самого эмира, их дети, люди из дома кушбеги, служанки этих женщин, их близкие и родственники.

Тетушка караулбеги, приближенная матери эмира, обычно распоряжалась всем, следила за порядком и соблюдением обычаев. Вот и сегодня, с самого утра, она занята подготовкой к празднеству.

Увидев, что Фируза поливает двор перед приемным залом, тетушка караулбеги похвалила молодую женщину и, повернувшись к Оймулло, сказала:

— Сразу видно — ваше воспитание, Оймулло Ничего ей никто не говорил, сама сообразила. Теперь будут подметать, пыль не полетит. Молодец… А как вы думаете, не перенести ли тот горшок с цветами в верхнюю нишу?

Пожалуй, будет лучше. Но на его место надо бы поставить что-нибудь другое.

— Мы туда поставим кашгарскую чашу. Что тебе, доченька? — спросила она, заметив, что Фируза стоит в дверях.

— Спасибо, ничего, — засмущалась Фируза. — Мне бы Оймулло несколько слов сказать.

— Без своей Оймулло и минуты прожить не можешь? — засмеялась тетушка караулбеги. — Уж ладно, идите посмотрите, что ей еще надо.

Поклонившись, Оймулло вышла во двор. Фируза ждала ее у ворот.

— Что же это ты, чертенок, меня сюда потащила? — погрозила ей пальцем Оймулло.

Фируза извинилась и показала ей письмо.

Бедная девочка, — сказала, прочтя его, Оймулло, — ты ее видела?

— Она в отчаянии. Ох, Оймулло, только вы могли бы ее спасти.

— Если она еще, не дай бог, красивая… — думая о чем-то своем, сказала Оймулло.

— Да нет, она не красивая, — подсказала Фируза. — Ноги и руки большие, шея короткая, да и сама какая-то приземистая… Расскажите об этом тетушке караулбеги. Д потом, Оймулло, может быть, вы попросите Пошшобиби, чтобы она оставила ее у себя?

— Ладно, — согласилась Оймулло. — Когда бы мы ни брались за какое-нибудь доброе дело, оно всегда удавалось. Дай бог, и на этот раз повезет.

— Что же мне передать девушке?

— Скажи, когда ее поведут к Пошшобиби, чтобы она притворялась дурочкой.

Оймулло вернулась в приемный зал.

Пошшобиби, мать эмира Алимхана, полулежала на позолоченной кушетке, покрытой шелковыми и бархатными одеялами, в небольшой, но богато убранной комнате. Молодая служанка, стоя на коленях, массировала ей ноги, другая, постарше, обвевала большим опахалом. За тяжелым бархатным занавесом, разделявшим комнату надвое, сидел Мири Асад, один из крупнейших чиновников Бухары. Мири Асад был молочным братом Пошшобиби, она принимала его у себя запросто, как близкого родственника, а женщины, окружавшие мать эмира, не закрывали перед ним лица.

Мири Асад наведался, чтобы рассказать Пошшобиби некоторые важные новости, а заодно и кое-какие придворные сплетни.

Он начал неторопливо:

— Вот уж верно говорят: вели дураку принести тюбетейку, он принесет голову вместе с тюбетейкой. — Мири Асад нахмурил брови. Верховный судья, муфтий и раис засучили рукава рвения и принялись за дело. Если таким служакам приказать истребить человеческое семя, через три дня в мире не останется ни одного человека. Если вовремя не остановить, так они не только джадидов, но и самих себя перережут. Нельзя же так… Не зря сказано: дали топор рубить, а он на мечеть замахивается.

— Что ты там говоришь? — перебила его Пошшобиби.

Поняв, что старуха его не слушала, Мири Асад обиделся и замолчал.

— Да ты скажи, что случилось? Ну, что молчишь?

— Все только одними джадидами заняты, хватаем их, убиваем, а не видим, что под самым носом разгуливают большевики, — в сердцах сказал Мири Асад. — Вот увидите: не сегодня завтра большевики поднимут восстание в Бухаре, на самом Регистане.

— Да пусть они провалятся! Что джадиды, что большевики, всех их надо уничтожить. Фасоль не лучше репы. Но сдается мне, что и у тебя душа болит за этих проклятых джадидов…

— Я так и думал… Попробуй раскрыть рот, сказать правду, как тебя сразу запишут в джадиды.

— А ты и не открывай рта, у нас без тебя много таких, у которых не закрывается рот. — И прибавила уже мягче: — Ты лучше расскажи, что делается в стране, какие настроения в провинции. Там спокойно?

— Повсюду мир и благоденствие. Ваши верные подданные возносят благодарственные молитвы во здравие его высочества, — ответил Мири Асад, решив, что Пошшобиби явно не в духе и открыть ей истину ему все равно не удастся.

— Это нам все говорят. Как дела в Кагане? Послал ли нам белый царь людей, или нет?

— Сказать честно — боюсь, вы на меня рассердитесь.

— Ну, это не страшно. Я на тебя рассержусь, я же тебя и помилую, это в моей власти… Говори, я не рассержусь за правду.

— Тогда слушайте, — решился Мири Асад. — Вас обманывают, нельзя больше надеяться на белого царя. И его самого, и всех его приближенных уже нет — их убили большевики. В Кагане власть тоже захватили большевики.

— О господи, прости грехи мои, — запричитала вконец испуганная мать эмира.

Пришли последние времена. Эти большевики, верно, и есть страшные яджудж-маджуджи. Иди, иди сейчас же к кушбеги и начальникам и прикажи послать наших верных сынов на Каган. Пусть хватают большевиков и всем им рубят головы.

Мири Асад почтительно поклонился и вышел. Пошшобиби приказала поднять занавес, в комнату вошла Оймулло.

— Заходи, заходи, Оймулло-джан, — приветливо встретила ее Пошшобиби. — Сыграй что-нибудь, дорогая, развей тоску. Девушки, — кликнула она служанок, — позовите тетушку караулбеги, пусть придет ко мне.

Тетушка караулбеги вошла, низко кланяясь, прижимая руки к груди. Оймулло взяла танбур, подвинтила колки, натянула струны. Потом тронула их и долго прислушивалась к нежному, дребезжащему звуку. Стало тихо. Наконец разом затрепетали струны, комнату заполнила тоскливая мелодия Слезы. Но грустная музыка только рассердила и без того расстроенную старуху.