Потом подошел жандарм и надел на него железные наручники. По улице Хайдаркула вели под конвоем. В толпе кто-то громко плакал и причитал над ним, как над покойником.
После суда его посадили в одиночку. Четыре стены. Маленькое отверстие на потолке. Куча соломы в углу… Для человека, который, подобно Хайдаркулу, сгоял на пороге новой, неведомой и страшной жизни, нельзя было придумать худшей пытки. Теперь ничего не отвлекало Хайдаркула от мрачных мыслей. Прошлое сливалось с будущим. То он снова видел перед собой жену и дочь, то старался представить себе Сибирь, страшную каторгу, лютые морозы, вьюги, вой голодных волков, непосильный каторжный труд. Временами он с горечью думал: лучше было один раз умереть на эмирской виселице, чем умирать каждый день десять лет подряд.
По потом что-то в нем восставало. Нет! Он не должен так думать.
Пока корень в воде, дерево еще живет. Ведь еще возможно избавление, кто знает, что его ждет впереди…
Он поднялся и начал шагать по камере. Четыре шага в длину, два с половиной в ширину. Сначала вдоль, потом поперек, снова вдоль… Нет, он будет делать сто шагов вдоль и сорок поперек… Так скорее пройдет время… Пятьдесят два, сто четыре… Теперь надо прибавить двадцать шагов вдоль. Он слышит только свои шаги. От них начинает шуметь в голове, темнеет в глазах, тошнит, он падает ничком на солому…
Так прошли одиннадцать дней. Вечером неожиданно вошел охранник и приказал собираться. Накинув на плечи старый халат, Хайдаркул вышел. Жандармы с обнаженными шашками повели его по улицам города.
Было темно и безлюдно. От свежего воздуха закружилась голова. Накрапывал дождик. Хайдаркул не мог понять: зачем для него одного столько солдат? Неужели его сейчас увезут в Сибирь и он делает последние шаги по родной земле? А вдруг его решили отдать в руки эмира?
Издали показалось здание вокзала. Вот и железная дорога. Там, за вокзалом, депо, друзья. Они и не подозревают, что он рядом. Одни сейчас, наверное, спят, другие работают. Может быть, они уже забыли о нем? А почему должно быть иначе? Кто он такой? Бездомный, одинокий бродяга…
Он поднялся по ступенькам вагона. Перед тем как войти, оглянулся на спящий город. Из глаз потекли слезы. Он так и уедет, ни с кем не простившись, не повидав никого из близких…
Арестантский вагон был новехонький, даже не выветрился запах краски. Окна были забраны решетками. Его повели по узкому проходу и втолкнули в какое-то темное купе. Окно было плотно заделано досками, вдоль стен — нары, дверь обита железом, под потолком небольшое отверстие, очевидно для воздуха; где-то наверху тускло светил фонарь. Он остался один.
За дверьми слышались голоса стражников. Со станции доносились свистки, паровозные гудки, грохот проходящих поездов. После полуночи начался ливень. Потом все стихло, не стало слышно ни паровозных гудков, ни шума проходящих составов. Хайдаркул устал, прилег на жесткие нары и задремал.
Вдруг что-то загремело. Он открыл глаза и увидел, что в купе вталкивают какого-то бородатого мужчину. Дверь снова закрылась. Человек сбросил с себя мокрое пальто, подошел к Хайдаркулу и поздоровался с ним по-мусульмански, обеими руками. Но Хайдаркул сразу увидел, что это не мусульманин, а русский и, несмотря на бороду, вероятно, совеем молодой.
— Давайте знакомиться, — приветливо сказал вошедший по-узбекски. — Григорий Иванович Соколов. У нас, кажется, с вами билеты одинаковые — в Сибирь? — улыбнулся он. — Трое суток просидел здесь. Ну и жара! Как в хорошей бане. А вы?
Хайдаркул назвал себя и сказал, что работал в депо.
— А вы не знаете Николая Смирнова? — тотчас спросил Соколов.
— Как же, очень хорошо знаю, — ответил Хайдаркул. — Если бы не он, меня, может, уже на свете бы не было. — И он рассказал новому знакомому о своем несчастье, о том, как товарищи пытались его выручить.
— Да, я слыхал, какую борьбу вели рабочие из-за вас, — сказал Соколов. — Ведь я сам тоже работал в депо.
У нас в Баку крепкая организация была. Задали мы буржуям жару… да вот только я сплоховал, попался с листовками, вот меня и укатали. А Смирнова я еще по Баку знаю. Хороший человек…
— Спасибо ему, если бы не он и не товарищи, болтался бы я уже в петле. Ведь у эмира суд один — виселица или нож палача. Правда, и десять лет каторги не велика милость. А я-то надеялся, что суд белого царя будет справедливым. Да, видно, только бог справедлив.
— Э, да ты, я вижу, еще совсем наивный человек, — усмехнулся Григорий Иванович. — Веришь в справедливость белого царя. До сих пор не понял: что эмир, что белый царь — все одним миром мазаны.
Соколов удобней устроился на нарах, вытянул ноги, вынул из кармана пиджака кисет с табаком, свернул цигарку и протянул кисет Хайдаркулу, но тот отказался.
Несколько раз затянувшись, Соколов поднялся и начал ходить по купе — три шага в одну сторону, три шага в другую. Сев рядом с Хайдар-кулом, он вдруг спросил:
— А ты петь умеешь?
Хайдаркул удивленно взглянул на него и, помедлив, ответил:
— Да нет, я уж, пожалуй, отпелся…
— Когда это? — не поняв, спросил Соколов.
— Да уж давно… А ты что — петь любишь?
— Люблю… — задумчиво сказал Соколов. — Только я пою русские песни. — И он запел. Он пел лирическую песню о жестокости возлюбленной, о любви, о верности… И хотя он пел по-русски и совсем тихо, но было в его пении что-то такое трогательное, хватающее за душу, что Хайдаркул слушал как зачарованный.
— У вас есть жена, дети? — спросил Хайдаркул, когда тот кончил петь.
— Сын у меня и жена, — ответил Соколов, — жену звать Наташей, она работает в Баку на нефтепромыслах. А сынишке два года, с матерью остается… — Соколов замолчал. — Ну и баловник, ни минуты спокойно не посидит. Мы с ним все песни пели. Как они там без меня?.. Мать совсем старая. Все заботы на Наташу легли…
Хайдаркул снова вспомнил трагическую смерть дочери и жены. Бедняжки, не видели они светлого дня… Но он хоть отомстил за них. А что делать этому бедному урусу? Кому он будет мстить?
— Мы боролись за счастье наших детей… — прервал мысли Хайдар-кула Соколов, — не вышло, попался я им в лапы… Ну ничего, друзья за меня отомстят, доведут борьбу до конца!
За темной ночью идет рассвет, — перевел на узбекский язык таджикскую поговорку Хайдаркул.
Ничего, и для нас наступит светлый!
Конечно, — весело улыбнулся Соколов, — все будет хорошо. Это ты сказал: и для нас наступит светлый день, день победы. А уж тогда я обязательно приеду к тебе в гости, в Бухару. Небось угостишь меня бухарским пловом?
— Дай-то бог!
— Говорят, бухарский плов очень вкусный.
— Вкусный, — улыбнулся Хайдаркул, — я в этом деле мастер, здорово понимаю. Приготовлю такой плов, что ты не заметишь, как пальцы съешь.
— Очень хорошо. Поедим твоего плова, а потом ко мне в Баку поедем. Тебя Наташа бакинским пловом угостит, жареной рыбой, селедочкой.
— Селедочкой? А что это такое?
— Селедка-то? А ты что, не знаешь? Да на свете ничего вкуснее нет селедки. Особенно когда ее Наташа приготовит… Эх, даже сейчас слюнки текут.
— Да из чего ее делают, селедку?
— Селедка — это рыба такая, понимаешь, рыба так называется. Только по-особенному приготовленная… Эх, заговорили мы с тобой о жратве, а в животе у меня прямо волки завыли. Давай-ка перекусим.
Соколов вытащил из мешка краюху хлеба, разломил ее пополам, и оба принялись за еду.
— Ничего, приятель, не журись. Живы будем, не умрем. Со мной не пропадешь… А сейчас давай спать, а то я двое суток почти глаз не смыкал. — Свернув пальто и подложив его под голову, Соколов растянулся на нарах.
Хайдаркул тоже лег и сразу уснул.
Когда он проснулся, поезд мирно постукивал на стыках. Соколов сидел с ногами на нарах, обхватив колени руками.
— Поднимайся, завтракать будем. Принесли хлеб с чаем.
— Куда мы едем?
— Не знаю, кажется, в сторону Ташкента.
Куда их везут, понять было невозможно. Прошел день, наступила ночь, потом снова день. Поезд подошел к какой-то большой станции. Вагон отцепили и поставили на запасный путь, а их вывели из вагона. День был чудесный, на небе — ни облачка, ярко светило солнце Хайдаркул с интересом оглядывался.
