Дальнейшее поведение Руперта одобрил бы разве что Бешеный. Лейтенант расхохотался, пинком отшвырнул табурет и выхватил шпагу.

– Сударь! – завопили сзади. – Не трогайте его, сударь! Он нужен жи…

– Ты… Да я… Да…

– Шварцготвурм!

Эфес вломил аккурат в челюсть, прервав непристойный во всех отношениях монолог. Полетели по недоразумению не выбитые прежде зубы, в дверь с веревками наготове ворвалась пара «фульгатов», и Руппи, тяжело дыша, посторонился. Оксхолл на полу шипел и плевался кровью, найти более бесноватого господина было бы трудно.

– Сударь, – напомнил молоденький светловолосый фрошер, – вас ждет маршал.

– Хорошо, – буркнул Фельсенбург, пытаясь подавить жажду убийства. – Идемте. Господа, прошу простить… мою горячность.

– А славненько вы его, – одобрил «фульгат» постарше, затягивая ремни. – Теперь ему только кашу и жрать.

– Я б таких вешал! – со злостью бросил Руперт. Теперь он видел, и теперь он понял, как это бывает. Светловолосый парнишка что-то усиленно объяснял, а лейтенант думал о старике Марге и его семейке. Бывшие прихвостни Фридриха годами мечтали урвать кусок побольше, но опасались бросить на весы всё… Они больше не боятся за свою шкуру, а Создателя они не боялись никогда. И еще они ненавидели: бесноватый фрошер – Савиньяков, Марге – кесарскую фамилию, Штарквиндов, Фельсенбургов, всех, кто выше, удачливей, смелее. Страх и ненависть уравновешивали друг друга, теперь одна чаша весов опустела.

– Проэмперадор Севера и Северо-Запада квартирует в этом доме, – напомнил о своем существовании провожатый, и Руппи понял, что ведет себя как полный невежа.

– Нас друг другу не представили, – лейтенант постарался, чтобы его голос звучал как можно беспечней, – но в нынешних условиях это излишняя роскошь. Вы меня знаете, я вас нет.

– Герард, – улыбнулся фрошер. – Если потребуется, теньент Кальперадо. Вы путешествовали с моей сестрой, она о вас очень высокого мнения.

– Я польщен, – совершенно искренне сказал Руппи, и лежавшая на душе тяжелая ненависть отпустила, словно утопленника багром отпихнули. – Вы не будете возражать, если я продолжу знакомство?

– Разумеется, нет! Селина скоро вернется, она… Ее пригласили бергеры по крайне важному делу, а я не смог ее сопровождать.

Что за важные дела с бергерами могли быть у разъезжающей в мужском платье красавицы, и почему ее жизнерадостный брат находит это естественным, Руппи выяснить не успел. Они миновали дежурных «фульгатов», и Герард распахнул дверь, за которой предположительно был Савиньяк. Однако увидел Руперт корнета Понси. Красный, как сам закат, и не столько недовольный, сколько растерянный, он смотрел мимо лейтенанта. Понять, куда именно, мешала дверь, которую придерживал Герард.

– Корнет, – раздалось из комнаты, – для поэта вы подбираете оскорбления просто отвратительно. Допустимо назвать неприятного вам человека негодяем, а даму – куртизанкой и исчадием порока. Это, даже будучи недоказуемым, произведет некоторое впечатление, хотя бы за счет экспрессии. Но назвав того, кто оставил вас в дураках, глупцом, а несомненную красавицу – дурнушкой, вы расписываетесь в собственной несостоятельности. Сейчас вы меня ненавидите, попробуйте выразить свои чувства словами. Господин Фельсенбург, не стойте в дверях, вы загораживаете дорогу поэту.

– Никоим образом, – пробормотал Руппи, пробираясь в обход Понси к окружившим стол могучим стульям.

– Я хочу в кровавый бой! – взвыло за спиной. – Я рожден для страдания и гибели средь дыма и пламени… Я…

– Видите ли, корнет, – стройный мужчина с льняными волосами поигрывал алой перчаткой, – войны я предложить вам сейчас не могу. Ступайте и попробуйте написать что-то действительно обидное. Кругом. Марш.

Понси дернул головой, как дергала, готовясь вспрыгнуть на колени, Гудрун, издал даже не кошачий – мышиный писк, щелкнул каблуками, споткнулся и вылетел вон. Хозяин комнаты, даже не взглянув в его сторону, протянул руку.

– Лионель граф Савиньяк, – отрекомендовался он. – Вы хорошо действовали как в Эйнрехте, так и у Китят.

– А вы… Вы хорошо действовали у Ор-Гаролис и в Гаунау.

– Мне ничего другого не оставалось, как, впрочем, и вам. Садитесь.

Победитель, подлинный победитель Фридриха оказался тварью позакатней Вальдеса, поэтому собственные когти Руппи решил предъявить немедленно.

– Господин Савиньяк, – не допускающим возражения тоном сообщил лейтенант, – с вашего разрешения, я сниму этот мундир.

– Варвары прекрасно обходятся без мундиров. – Маршал бросил перчатки на стол, алой искрой сверкнул одинокий, видимо – родовой, перстень. – Руперт, вы готовы ощутить себя варваром?

Вскидываться на дыбы было глупо. Руппи быстро, как и положено моряку, избавился от чужой перевязи, но этим и ограничился. Разговор обещал стать одним из самых странных в жизни наследника Фельсенбургов, но на столе Савиньяка хотя бы не лежало Эсператии, или как там ее называют фрошеры.

– Слушай… – Роскошная положила руку Мэллит на свой живот. – Вот так, девочка, это и приходит.

Мэллит слушала зреющую жизнь, опустив глаза. Она понимала, сколь это важно для матери и всех любящих ее, только поет не разум, а сердце. Сердце гоганни молчало, но правда не всегда лучше лжи, пусть пойманная ложь и ранит, как шипы обманных роз.

– «Это счастье самого счастья», – прошептала гоганни строки Кубьерты. – «Это бутон весны и исток вечности».

– У тебя это тоже будет. – Юлиана была довольна, и Мэллит поняла, что говорила правильно. – И не выдумывай всякие глупости! «Счастье счастья»… У нас два счастья: твой единственный и его дети, именно его. Ирэна, хотя я ее и ругаю, это понимает, оттого и ветропляска… Если не любишь мужа – ребенка или недолюбишь, или, того хуже, перелюбишь. Как бестолковая кошка, что котят до смерти затаскать может. Видела я таких, у них дети, прости Создатель, вместо мужей, только что без постели. От себя не отпускают, а зятьев и невесток загрызть готовы. Нет, Мелхен, сперва – любовь, а потом уже дети, так что не торопись. Ты у нас хоть и малюсенькая, а красавица, одна не останешься!

– А мужчины? – быстро, чтобы не говорили о ней, спросила Мэллит. – У них тоже два счастья?

– По-хорошему – три, не повезет – одно, но оно всегда с ними. Для мужчины впереди всего дело, потом – любовь и наследники. Мужчина, который по женскому слову все бросит, ни на что не годен. У Курта была я, но первыми были пушки. Ты же знаешь, что его последний выстрел был великим?

– Он спас всех.

– Не только. Так еще никто и никогда не стрелял! Для мужчины очень важно стать первым, проложить дорогу… Мужа нельзя тянуть к своей юбке, если и притянешь, то одну шкурку. Пустую. Опилками набить можно, толку-то! Тебе кто больше нравится – Давенпорт, Придд или Бертольд?

– Капитану Давенпорту плохо, когда идет дождь.

– Ты добрее меня! Давенпорт просто зануда, хотя лицо приятное. Я бы выбрала Бертольда… Для тебя выбрала бы, для меня мог быть только Курт. Ты пока не знаешь, как это приходит. Один взгляд, одно слово, и ты – его, он твой, а остальных словно бы и нет.

Гоганни знала. Именно это она и знала, но у роскошной дивный цветок принес добрый плод, а у Мэллит лепестки побило градом. Нареченная Юлианой всё говорила о счастливой любви, будя память о любви глупой и постыдной. Гоганни казалось, что рана на груди вот-вот закровоточит, как случилось во время боя, однако оборвать лозу памяти девушка не решалась, ведь это была память Курта. Мэллит слушала, теребя кисти шали, пока не постучала первородная Ирэна, и в этот раз в ее руках были не цветы, а письмо.

– Нашему уединению наступает конец.

Хозяйка Озерного замка опустилась в кресло, и по ее лицу скользнула улыбка-тень.

– Я получила письма от брата и от графа Савиньяка. Они будут здесь в течение двух-трех недель. Граф Савиньяк как новый командор Горной марки отдаст последний долг вашему супругу.

– Очень хорошо! Курт был бы доволен. Признаться, я не думала, что старший Савиньяк найдет время, они с Куртом были так мало знакомы.