Ваня, побледневший, переводил взгляд с одного говорящего на другого, мелко-мелко губы его дрожали, и сильно дергалось веко левое. Услышав имя адмирала, жилу на шее надувая, прокричал полубезумно:
- Не было того-о-о! Врете-е-е!
И сразу догадались мужики, что лишнего наговорили, что и вполовину меньше можно было. И расходиться стали потихоньку...
Ночь над морем, над кораблем несущимся огромным закопченным чугуном нависла. Луна? - как присохший желток яичный, и звезды - словно мелко просеченные в металле черном дырки. Нежарко было ночью - от воды, волной взлохмаченной, лезла на палубу прохлада. Мачты, реи, паруса скрипели туго, бранились с ветром, гулевым, крепким, пьяным от запаха воды соленой. Кроме рулевого, силившегося разглядеть в блеске волн, перед кораблем бегущих, что-то, только ему одному известное, никого уж не было на палубе. Но дверь каюты, что в кормовой надстройке находилась, скрипнула, выбежал на доски палубы негромкий свет от лампы, шепот чей-то прошелестел, и фигура женская прочь двинулась. Вдоль борта пробиралась к носу корабельному, но не дошла тень её накрыла чья-то - задержалась.
- Ой, Ванятка! - пихнула Мавра юношу в грудь кулачком своим с притворным гневом бабьим. - Напугал-то как! Чего не спишь?
- А вот... тебя встречал... - хлебнул Иван от Мавры текший сильный винный запах. - Ты где ж была?
Молодке вопрос не по душе пришелся. Дернула углы большой цветастой шали:
- А тебе чего? Гуляла вот... Мне ахфицер один францужский помаду торговал...
- А другие ничего не предлагали? - сквозь зубы вытолкнул Иван слова. Полагаю, ты скоро лотошницей пойдешь, столько, наверно, товара накопила! Ну, ответь-ка, много ль?
- Много, Ваня, много! - с сердцем ответила молодка, и увидел юноша, что досадливо кривила губы Мавра, негодуя на докучливого вопрошателя. Столько накопила, сколько в Большерецке никогда бы не имела! А почему не брать? От таких любезников, как францужские матросы, с одной приятностью беру!
- Али задаром тебе дают? - приблизил лицо свое Иван к её лицу и увидел, как усмехнулась Мавра:
- Зачем же задаром! Задаром кто ж даст!
- А много ль просят?
- А тебе-то что? - усмехнулась снова. - Не твоя казна скудеет.
Иван вцепился в её руку так, что вскрикнула молодка.
- Нет, врешь, врешь, моя, моя казна! Ты мне невеста, я венчаться с тобой собрался! Али забыла, как мы с тобой любились? Отчего же ты другою стала, токмо на землю чужую ступила? Ведь другою ты была, так отчего ж переменилась? Ведь переменилась, да?
- Переменилась, - устало махнула рукою Мавра, и снова горький винный запах обдал Ивана.
- А господин Беньёвский... тоже торговал тебе безделки разные? - с опаской, осторожно спросил Иван, боясь ответа.
- Да не безделки, Ваня, - улыбнулась Мавра, - а добро цены немалой. Но токмо ты не думай, что я в должницах у него хожу, не из таких я. А теперь посторонись - пойду, спать очинно хочется.
И, ручкой своей отстранив Ивана, пошла молодка, чуть качаясь, вдоль борта, но юноша в два шага её нагнал, снова за руки схватил, умоляюще шептал:
- Ну, скажи, скажи, что не было того! О каком там долге говорила, о каком добре?
Но глаза её взглянули на юношу с бесстыдством пьяным, тусклым, в которых прочел он все. Нагнулся быстро, одной рукою бедра обхватил, над бортом поднял и вниз головой послал туда, где кипела черная соленая вода и где не было спасенья, но только пагуба неотвратимая. Оттуда, с самых волн, донесся до Ивана её последний крик, короткий, жуткий, жалкий - то ли чье-то имя прокричала, то ли позвала на помощь. И стихло все.
И до самого утра, покуда не подняли его и не увели, стоял Иван на коленях, железной хваткой мертвеца вцепившись в борт, безумным взглядом смотря на волны и шепча то ли молитву, то ли чье-то имя.
В горячке сильной он пролежал неделю целую в корабельном лазарете, и все думали, что он умрет. Но Иван не умер, а только страшно похудел и почернел лицом. Как-то зашел к нему Беньёвский, нахмуренный, с лицом недвижным, помертвелым, точь-в-точь как у Ивана. Сел рядом с его постелью, участливо спросил:
- Ну как ты, Ваня?
Больной ответил слабым голосом и неохотно:
- Бог милостив к преступникам, - полегче...
- Нет, Иван, не ты преступник, - решительно сказал Беньёвский, - а вот они, твои соотчичи! Я выведал - оговорили они перед тобою Мавру, очернили... невиноватую. Они её убили, а не ты! Скажи, ну можно ль таких злодеев жестокосердных соплеменниками называть?! - вскрикнул резко, привставая. И добавил глухо: - С ними ты не будешь боле. Со мною будешь! Держись меня, Иван, и никогда не пожалеешь.
- Да, я знаю, знаю, - кивнул Устюжинов и потянулся за рукой Беньёвского. - Теперь дороги наши уж разойтись не смогут, до смерти... одного из нас.
Беньёвский судорожно скривил лицо гримасой - то ли от боли сильной, то ли от восторга, поцеловал Ивана в сухие губы и вышел.
* * *
"Делаверди" и "Дофине", развевая белые флаги свои, блиставшие золотыми лилиями, счастливо приближались к Иль-де-Франсу. Не считая схватки с пиратами, пропажи Мавры (о чем аккуратный де Круассар сделал запись в судовом журнале) и смерти на "Дофине" русского полковника, так успешно стрелявшего по корсару, плаванье спокойно проходило. Батурин же, умерший незадолго до прихода на остров, был по обычаю морскому зашит в мешок, к его ногам привязали двенадцатифунтовое ядро, корабельный поп прочел над ним молитву, и тело славного артиллериста, утешившего себя победой в сражении последнем, под канонаду орудий корабельных, погрузилось в зелено-голубую воду далекого от родины его Индийского океана.
6 марта 1772 года, миновав коралловые рифы, что закрывали подходы к Иль-де-Франсу, фрегаты входили в гавань Порт-Луиса, резиденции французской.
Мужики смотрели на горы, густо покрытые темно-зеленым лесом, на пальмы, росшие прямо на берегу, на белые дома города портового. На красоты эти все смотрели со сдержанным вниманием, приглядывались, но никто себя уж в мыслях на этот остров не вживлял, не мечтал построить "вот там, под пальмой той" хорошую, просторную избу. Каждый представлял себя лишь путешественником, странствующим не ради промысла чего-то, а так, забавы, любопытства ради.
