- Мужики, - сказал он им уже на судне, - я вами изрядно недоволен. Сей народ, несмотря на дикость свою, человеколюбив и сердечен. Отчего же вы, не радея о благодарности за прием отменный, все ласки их кислыми рожами принимали, будто сие не люди вовсе, а черти какие? Вы, ребятушки, помните всечасно, что здеся вам не Россия и защиты вам искать не у кого будет. Так уж коль льнут к вам туземные людишки с лаской, так и вы, как у благородных народов принято, тоже учтивство свое покажите, унизиться не бойтесь. За морем каждый по своим обычаям-законам живет, так мало ль что вам не по нраву придется - терпите. Черного человека увидите - его черноту стерпите, в носу аль в ухе кольцо величиною с блюдце узрите - терпите и насмехаться никак не смейте. Голого человека увидите - не спешите срам его зипуном своим прикрывать, терпите. Стало быть, его Бог таким сотворил. Помните всегда: за морем наиважнейшее правило - терпенье и учтивство. Они вам повсюду двери распахнут, а вздорить станете, носом крутить да придираться живо вам бороды укоротят.

Мужики послушали, похмыкали в усы, а ответить адмиралу взялся неглупый Спиридон Судейкин:

- Науку мы твою, государь, на носу зарубим, да токмо и ты-то нас, видать, плоховато знаешь. Нам ли терпеливости учиться? Нет, барин! Мы, русаки, ещё на материнском пупке висим, а уж тому свойству потихоньку учимся. Уж мы терпим, терпим, что порой самому себе диву даешься, как такое-то человек вообще вытерпеть может? А русак вытерпит, ибо шкуру его в трех щелоках квасят да дубят, вот она и затвердела у него, как кора древесная. Битые мы, а посуда битая да склеенная после, сам знаешь, два срока живет. Что ж до обычаев, нашему глазу непривычных, так сие пустое! Нам бы так - не замай ты нас законами своими, так и мы тебя не тронем. Япошки же нас обидели немало, а усмайцы на один манер с ними рожами будут, а по разумению нашему, коль рожа одна, стало быть, и повадки сходные, вот мы и осторожничали. Не обессудь, ежели политике твоей вред нанесли. Вдругорядь и мы ласковы будем.

Беньёвский с одобрительной улыбкой речь Спиридона выслушал, по плечу его похлопал:

- Ладно, ребятки, верю я вам, но токмо в раз другой политичней поступайте - всем хорошо от сего манера будет.

Мужики потолковали меж собой и договорились впредь быть с туземцами учтивей.

"Святой Петр" целую неделю шел в открытом море, и никакой земли не видно было. Лишь августа седьмого дня на самой спайке моря с небом показался берег. Чурин, становившийся день ото дня все злей, придирчивей, попивавший в одиночку крепко, как догадывались мужики, долго смотрел на этот берег, потом, дождавшись часа, измерил долготу и широту.

- Формоза, - изрек оно коротко неведомое слово и пошел в свой кубрик шкиперский.

Зачем адмирал отдал команду к земле той плыть, никто из мужиков не знал. Поговаривали, что господа соскучились по свежим фруктам, поэтому и выканючили у предводителя день-другой. Хоть и молчали мужики, но были сильно недовольны и, бродя по палубе, угрюмились - путешествие затягивалось.

- Чего носы повесили, ежи морские? - спросил у них Хрущов, сияющий от предвкушения прогулки.

- А чего нам радоваться? - неприязненно отозвался Суета. - Вам, господам, все гульба да потехи, а нам вперед без промедления плыть надобно.

Хрущов пренебрежительно махнул рукой:

- Э-э, гуляй, братцы, пока гуляется! Здеся у вас барина нет - одни товарищи, а приедете на свои острова, так скоро сыщется на вас управа да палка. Губернаторы всякие, пристава, ещё какие черти полосатые. Дыхайте лучше сопелками аер морской - одна пользительность от сей прогулки, - и прочь пошел, насвистывая.

Игнат негромко вслед ему пустил:

- У-у, ерники поганые! Блудяги! Сам дыши сопелками, а мы уж надышались!

Близко к берегу формозскому подойти не удалось - течение сгоняло галиот в море. Лишь в четырех верстах от земли, гористой, покрытой лесом, очень похожей на японскую землю, сумели бросить якоря. Тут же решено было послать разведчиков на остров и там узнать, есть ли где удобная стоянка, кто живет на той Формозе да имеются ли съедобные плоды и нет ли вредностей каких. На этот раз для экспедиции желающих нашлось немало, и адмиралу даже отбирать пришлось. Хрущова и Винблана, рвавшихся на остров, Беньёвский на берег не пустил, к великой их досаде, а отправить во главе команды решил пожилого, спокойного Батурина, который предложение принял безропотно, но пошел в каюту и там под старенький камзол из офицерского сукна надел рубаху чистую. Гребцов, как повелось, вооружили ружьем коротким - мушкетонами, и, преодолевая сильное течение, ялбот с резвым "и-и-и-ух!" к берегу поплыл.

Гребли они до острова не меньше часа, а по прошествии ещё получаса самые зоркие на судне разглядели, что шлюпка от берега уж отвалила и правит к галиоту.

- Чего-то больно скоро возвертаются, - с тревогой в голосе заметил Степанов Ипполит.

- Да, прижег им кто-то пятки, - кивнул Хрущов.

- Зачем, зачем им плавать адмираль велеть! - вскричал по обыкновению раздраженный, злой Винблан. - Все ты, Хрюсчоф, подговориль! Сладкий фрюкт желаль!

- Да заткнись ты! - цыкнул на шведа Петр Алексеевич. - Узнаем, а опосля и тявкай!

Спустя ровно час ялбот качался на волне под самым бортом галиота. Стоявшие на судне видели взволнованные, злые лица гребцов, что сидели в шлюпке. Опустили трап, и они на палубу взобрались.

- Братушки-и-и! - плаксиво заверещал белоглазый Андриянов Алешка, поднимая над головой какую-то тростинку около аршина длиной и потрясая ею. - Не можно нам на сей остров выходить! Поганый там народ живет! Зверье! Чуть мы на берег ступили да в лес вошли, они уж тут как тут, рожи черные, как у арапов, и, ни слова не говоря, зачали в нас стрелы из луков своих пущать! Вона, глядите! В руку мне угодили, христоненавистники проклятые! Уходить отсель надобно, уходить!

К Андриянову кинулись мужики, желавшие убедиться в справедливости слов его. Ощупывали руку, рассматривали рану, которую Алексей всем охотно показывал, очень себя жалея и негодуя на христоненавистников. Прибежала жена его, баба заполошная, крикливая, завопила, для фасону в обморок упала. Мужики передавали из рук в руки стрелу с длинным железным копьецом, имевшим зазубрины, и с красным опереньем. Охали, ахали, вспоминали лицемеров-японцев, начинали ненавидеть ненавистью лютой и здешних туземцев.