Тем временем он, играя в справедливость, поставил убийцу на колени и достал пистолет.
— В грудь целит! — воскликнул Шер, смело, не таясь. — При чем тут Божий суд?! У мужика бронежилет. Кого обмануть хотят?! Я служил, я знаю...
Зухуршо отошел на несколько шагов и поднял пистолет. Все замерли. Наши люди как дети словно на миг забыли о гибели односельчан и о тех несчастьях, что сулил приезд Зухуршо. Представление увлекло их до самозабвения. Народ гудел, тихо переговариваясь:
— Навыка стрельбы не имеет...
— Оружие нетвердо держит.
— Лучше бы свою змею на него пустил.
Вдруг, как по приказу, все замолчали, ожидая... Выстрел грянул в тишине. И я услышал, как негромко и глухо ударилось о каменистую землю тело убийцы. Словно кто-то приподнял тяжелый мешок и уронил, не осилив.
— О-ха! — воскликнули мужики разом. Не от удивления или неожиданности, а как бы подтверждая состоявшуюся казнь. Женщины, стоящие позади, вскрикнули и забормотали:
— Товба, товба...
Так говорят, отводя порчу или преодолевая страх. Мужчины молчали. Не обрадовала нас казнь, поскольку творилось что-то нам непонятное. Только Зирак, простая душа, воскликнул:
— Справедливость! Кровь кровью смывается.
Мы с тревогой ожидали, что будет. Солнце уже пересекло небо над ущельем и опускалось к вершинам хребта Хазрати-Хусейн, отвесная стена которой высилась перед нами. Уже легла у подножия склона узкая тень, перекрыла крышу мечети и медленно поползла к нам.
Народ затих, и внезапно я услышал, как сзади, внизу под обрывом, ревет и грохочет вода Оби-Талх. Я с ранних лет привык к вечному шуму реки и перестал различать его среди прочих звуков. Сейчас поток гремел оглушительно, словно камнедробилка. Рокот, прежде родной, был страшен, звучал как грозное пророчество: ждите беды.
Беда не заставила ждать. Гадо, брат Зухуршо, отбрасывая влево длинную косую тень, двинулся к нам. Тень пересекала площадь и вонзалась в толпу, словно стрелка солнечных часов, возвещающая приближение страшного времени. По пути Гадо перешагнул через труп убийцы, ступив ногой в лужу крови, и за ним потянулся багряный след, блекнущий с каждым шагом. Гадо словно шел в одиночестве по пустынной дороге — люди расступались, теснились, а он хмуро шествовал по живому коридору, направляясь к камню, на котором сбились в кучку девушки. Оттуда, с возвышения, как с театрального балкона, глупые девчонки с восторженным любопытством следили за статным красавцем, перешептывались и пересмеивались. Когда он приблизился, девушки притихли и уставились на него сверху.
— Эй, ты! — закричал Гадо, указывая на какую-то из них пальцем. — Кто твой отец?
Сердце мое сжалось от тревоги. Не к Зарине ли он обращается? Кто, как не она, выделяется в девичьей стайке! Бахшанда велела повязать платок, но Зарина наперекор мачехе даже от тюбетейки отказалась, ее золотистая головка светилась в пестрой девичьей толпе. Стоя на краю каменной глыбы, она дерзко и смело глядела на Гадо с высоты. Затем отвернулась и устремила взгляд на противоположную сторону реки, на вершину Хазрати-Хасан.
— Эй, ты, беленькая! Тебя спрашиваю...
Андрей бросился к камню, но я схватил его за рукав:
— Куда?! Он просто спрашивает... Стой здесь, с дедом.
А сам поспешил туда, где, заглушая одна другую, галдели женщины:
— Сирота она. Нет отца...
— Отец умер...
Гадо бесстрастно обводил их взглядом. Я раздвинул женщин и встал с ним рядом:
— Ас салом...
Он, не повернув головы, прервал:
— Ты кто?
— Дядя этой девушки, брат ее покойного отца.
Гадо перевел на меня невыразительный взор:
— Ладно, сойдешь и ты. Значит, слушай: Зухуршо пожелал взять... Как ее имя? А, неважно... Пожелал в жены. Как это у вас, по обычаю, говорят? «Я пришел, чтобы ты взял нас в родственники...» Или вроде того...
— Вах! — восторженно ахнули женщины.
— Счастлива ты, девочка, да буду я жертвой за тебя...
— Командир-красавчик, меня замуж не позовешь? — крикнула вдова Шашамо, разбитная бабенка.
Зарина с высоты камня смотрела на меня в упор. Взгляд говорил: «Ну что, дядюшка, опять струсишь?»
Я опустил глаза и сказал:
— Большая честь для нас... Мы очень сожалеем...
— Что ты бормочешь?! — холодно осведомился Гадо. — О чем сожалеете?
— Она просватана. Обещана одной почтенной семье. Мы бы и рады отменить сговор, но невозможно...
В этот момент из-за женского круга вдруг вынырнул Шокир, словно таракан в кувшине с шербетом всплыл:
— Что-то не слышали мы о каком-нибудь сговоре. А, Джоруб? Поделись с нами — кто жених?
Будь он проклят, Горох! Я растерялся. Скажу, не таясь, испугался. Однако Гадо неожиданно для меня отрезал:
— Если этот человек, брат покойного отца, говорит, что обещана, значит, так и есть. Кому, как не ему, знать.
Он повернулся ко мне:
— А ты, брат покойного, коли столь крепок в слове, обещай, что пригласишь на свадьбу.
Я забормотал приглашения, но Гадо хлопнул меня по плечу и пошел словно в пустоте сквозь расступавшийся народ. По пути аккуратно, как и прежде, перешагнул через труп... Только тогда я осознал, как тихо вокруг. Люди молчали и смотрели на меня. А я не мог опомниться, пораженный, что все разрешилось так быстро и просто.
Шокир громко сказал:
— Подносят девоне-дурачку сахарную халву, а он просит: «Дайте редьку».
Глупой этой насмешкой он словно какой-то сигнал подал — мужчины, оттеснивши женщин, разразились упреками:
— Что случилось, Джоруб?! Умный человек, а и впрямь как девона...
— О себе не печешься, почему об обществе не подумал?
— Сто лет такой удачи ждали, а ты ее по ветру развеял.
— На весь кишлак беду навлек...
Один Шер меня поддержал:
— Молодец, Джоруб. Смелый человек.
— Молчи! — прикрикнули на него. — Что ты, неженатый, бездетный, понимать можешь?
— Зато Джоруб — многодетный отец, — съязвил Шокир.
Не часто я слышу от односельчан попреки моей бездетностью, но в эту минуту издевка Гороха почти меня не задела, я был горд и доволен. Сделал, что мог, а будет так, как решит Аллах...
Слух «Джоруб отказал Зухуршо» в один миг охватил толпу, как огонь заросли сухой травы. Когда я вернулся ксвоим, старый Бехбуд, отец Бахшанды, сердито зашипел:
— Почему прежде старших выскочил? Почему самолично решил? Почему меня не спросил? Зачем отказал?..
Отец молчал сочувственно и только кивнул: правильно поступил. Но меня одолевали сомнения. Сердце говорило, что Зухуршо не отступится. Я лишь отсрочил неизбежное. Разумно ли было противиться тому, чего не можешь изменить? О чем они — Зухуршо и Гадо — теперь совещаются?
Мои опасения сбылись очень скоро.
— Гафур идет, Гафур... — зашептались вокруг.
К нам шагал человек-гора со следами витилиго на лице и могучих предплечьях. Одет он был в камуфляж, и это, впридачу к белым пятнам на темной коже, делало его похожим на огромного пегого быка. Гафур остановился перед толпой, широко расставив ноги, и проревел:
— Кто?!
Бедные мои односельчане! По единому слову поняли, о чем он спрашивает, все как один повернулись в нашу сторону и закричали:
— Здесь они! Здесь!
Гафур надвинулся на нас.
— Кто?!
Старый Бехбуд, отец Бахшанды, указал:
— Он. Вот этот человек. Джоруб...
Мой отец — старший в нашем кауне, но он скуп на слова, говорить на людях от имени семьи обычно высылает Бехбуда. Правда, и тот не слишком речист, а сейчас вовсе заробел.
— Идем, — сказал Гафур. — Зухуршо к себе требует.
В этот миг я заметил краем глаза, что к народу направляется второй Зухуров телохранитель, Занбур. Мысленно продолжив линию его движения, я с ужасом вычислил, куда он идет. К Зарине!
Гафур ухватил меня за руку.
— Погоди минутку, — взмолился я.
Он обернулся, увидел товарища и неожиданно отпустил меня. Усмехнулся:
— Ладно. Поглядим...
Занбур, пробуравив народ, остановился у высокого камня и пробурчал:
