Сусанночка вообще любила это самое – поболтать, почесать языком. Она была маленькой и изящной. Волосы ее, кудрявые от природы и очень густые, отливали красной медью. Она напоминала Регине женщин с полотен Тициана. Ее никто бы не назвал красоткой, но во всем ее облике скрывалось такое обаяние, такая женская магия – это при почти мужском уме и остром языке! Свою личную жизнь она описывала обычно кратко: «Сусанна и старцы». Ее любовники были все очень богатые люди. Но вот она тоже, как и Регина, достигла своего полувекового юбилея. Любовники, ставшие стариками, кто умер, кто не вылезал из швейцарских клиник. Она накопила денег и теперь жила сама по себе.

Они оставили домработницу Свету убираться, а сами вышли на уголок Спиридоньевского переулка. Народа на Малой Бронной все прибавлялось. Вот уже целая экскурсия ползет, глазеет по сторонам, и экскурсовод что-то громко поясняет.

– Мрак, – сказала Сусанна. – Вот за это ненавижу выходные. Здесь как на вокзале.

Они дошли до французской кондитерской, открыли дверь, выкрашенную в нежно-салатовый цвет, прошли мимо сияющей витрины, кивнув девушкам-продавщицам, в глубину маленького зала и устроились за накрытым белой скатертью столиком, заказав кофе и знаменитый конфитюр с жасминовыми лепестками.

– Эпикурейцы, да? – усмехнулась Сусанна. – Жрать с утра жасминовые лепестки положено только эпикурейцам, да, Региночка? Гиперборейцы с утра должны не сибаритствовать, а в пикет вставать единичный. А затем париться у ментов в отделении, взывая к правам человека.

– Ты в театре, что ли, вчера была? Смотрю – дух боевой, – улыбнулась Регина.

– «День опричника» в Ленкоме. – Сусанна подняла большой палец. – Во! Сила. Вся Москва там. Билеты из рук рвут. А только и разговоров было – сколько спектаклей успеют сыграть при аншлаге, прежде чем какие-нибудь завалятся оскорбленные в чувствах с дубьем и свиной головой на блюде. Но нет, терпят «День опричника» и то, что публика валом валит. Терпят сквозь зубы, потому что сверху окрик был громкий. Писателя Сорокина выжили из страны, а пьесу его Ленком поставил. Давно я такого не видела – таких лиц в зале… Сейчас, куда ни придешь в театр, все словно из-под палки играют. Смеяться не хочется, словно разучились. Вообще как все быстро деградирует! Это уже в глаза бросается. А тут над всей этой мертвечиной словно свежим ветерком повеяло. Надолго ли? Я даже, возможно, второй раз схожу, хочешь со мной?

– Мне Ло не хочется одну вечером оставлять, – сказала Регина.

– Как она?

– Ты каждый день меня об этом спрашиваешь. Все так же.

– А психотерапевт что говорит?

– Никакого прогресса.

– Как же никакого – она в первые дни вообще ничего не помнила! Ни отца не узнавала, ни брата с сестрой.

– Меня она узнала. Но я ведь позже приехала. Ее уже из реанимации в палату перевели.

– Дочь всегда мать узнает. – Сусанна положила свою руку на руку Регины. – А если гипноз попробовать?

– Психотерапевт в гипноз не верит. Гипноз, говорит, это просто внушение. А что Ло внушать, если она ничего не помнит и до сих пор за все эти три года так и не вспомнила, что произошло?

– Даже не верится, – сказала Сусанна.

– Амнезия, – вздохнула Регина.

– Но она же вспомнила свое детство, университет. Она же не сошла с ума!

– Это меня и утешает.

– А Гаврик с Гретой?

– Они пытаются, как могут. Пытаются помочь ей. Но они просто парень и девчонка – младшие. Что они могут, когда у такой знаменитости, как этот наш доктор-псих, руки опускаются?

– Это только в книжках психотерапевт может помочь вспомнить. Все это ерунда, вымысел, – Сусанна махнула рукой. – Я вот думаю порой о Ло, бедняжке – может, это и к лучшему, а?

– Что она потеряла память?

Сусанна глянула на Регину. На ее лице появилось странное выражение – сочувствие, жадный интерес и печаль.

– Я вот много чего помню, – сказала она. – И что, я счастливее от этого? Дорого бы дала за то, чтобы кое-что напрочь забыть. И ты тоже, наверное.

Регина кивнула. Да, ты права моя подруга… Память – это такая штука…

– Конечно, хотелось бы нам всем знать, что случилось три года назад, – продолжала Сусанна. – Но если это в принципе невозможно, то зачем столько сил тратить? И дочь твою эти постоянные просьбы вспомнить лишь травмируют. А так… Не лучше ли все это вообще оставить? Ну, чтобы быльем поросло. Вон, твой бывший… твой Платон – он уже отступился, он вроде как и забил на все это.

– Он занят Феодорой. Сам на себя стал не похож, – заметила Регина.

– Жена – молодуха. Видела его тут в ресторане с ней. Он что, бронзатом для загара пользуется или сам загорел где-то? Плейбой хренов, – Сусанна фыркнула. – Ох, дурак-дурак, на кого тебя променял!

После кофе они, по обыкновению, заказали чай и маленькие пирожные-макарони. В «лодырях» витал нежный аромат корицы, кофе и вишни.

Регина наслаждалась сладким, откусывая от плоских разноцветных пирожных маленькие кусочки.

Сусанна снова щебетала про гиперборейцев – мол, борцы с наступающей на горло свободе реакцией.

За окном кондитерской медленно шествовали эпикурейцы-гиперборейцы, аборигены Патриков. Их сразу можно было отличить от встрепанных провинциальных туристов – по обуви и по какому-то потерянному, отрешенному выражению лиц.

Регина думала о своей старшей дочери и о памяти. Столько намешано всего, что… Может, и правда лучше попытаться вообще все забыть? Начать жизнь словно с чистого листа?

Она внушала себе, что это возможно. А потом у нее появилось предчувствие, что нет… нет, нет, нет… Сделать это никто ей, Регине, матери и бывшей жене, не позволит.

Полковник Гущин и Катя терпеливо ждали возле прозекторской окончания вскрытия. Время тянулось медленно. Нигде время столь не осязаемо, столь тягуче, словно смола, как в бюро судебно-медицинских экспертиз.

Наконец Сиваков завершил свой труд.

– Отчего он умер? – спросил Гущин, когда эксперт, переодевшись и отмывшись, вышел к ним.

– От кровопотери. Я так думаю, я детально исследовал его сосуды, аорту. Отчленение кистей рук внесло свою лепту, но, скорее всего, его ударили по голове, раскроили череп топором. Кровь хлынула потоком. Опять же это мое предположение, потому что голова отсутствует, – Сиваков хмурился, он был профессионал и не терпел такой вот неопределенности. Однако осторожничал.

– А что такое тиопентал натрия? – тут же спросила Катя. Она совсем как-то сникла, пала духом в этом кошмарном заведении, где вскрывали покойников, а Гущин выглядел так, словно и сам вот-вот скончается прямо на банкетке. – У него в крови, эксперт нам сказал.

– Тиопентал натрия меня удивил, – ответил Сиваков. – Это не тот препарат, что часто встречается при криминале. А уж при криминальных разборках, если вы предполагаете, что перед нами труп уголовника, вообще о нем слыхом не слыхивали.

– Что это за дрянь? – тихо спросил Гущин.

– Этот препарат применяют как средство наркоза при местном обезболивании. Но чаще его используют ветеринары для усыпления животных.

– Снотворное? – спросила Катя.

– Нет, средство, расслабляющее мышцы, действующее как наркоз. Ветеринары подбирают смертельную дозу для усыпляемых животных. В медицине при операциях им пользуются аккуратно, обычно вводят внутривенно с интервалами. А здесь у нас вкололи внутримышечно, и доза большая. Использовали как средство-вырубон.

– Вырубон?

– Вырубили, обездвижили, привели в беспомощное состояние мужика. И еще эти следы пыток на половых органах – так что выводы делайте сами.

– А достать как его… этот тиопентал, легко? – спросил Гущин.

– Нет, это строго регламентированный препарат, внесенный в специальный список. Но у ветеринаров он есть.

– Значит, убийца может иметь отношение к ветеринарии? – спросила Катя.

– И к медицине тоже, хотя… Чего сейчас только за деньги не купишь! – Сиваков хмыкнул. – Мы проведем гистологию, заключение экспертизы направлю позже, обычным порядком. Устанавливайте личность убитого. Без этого все наши усилия бесплодны. Что там с отпечатками на брелке?