Поэзия не была сильной стороной Маркса. Ей противостоят его научные способности. Насколько сильна и выразительна, насколько гибка и полна образных сравнений его проза, настолько же мало удавалась ему поэтическая форма изложения.
В своем издании литературного наследия Маркса и Энгельса Франц Меринг приводит одно место из письма Лауры Лафарг, второй дочери четы Марксов, где она пишет ему о своих впечатлениях: «Я должна Вам сказать, что отец мой относился к этим стихам с очень большим неуважением; всякий раз, как моим родителям случалось о них говорить, они от всей души смеялись над этими глупостями юношеских лет»[15].
Сам Маркс в письме к отцу от 10 ноября 1837 года весьма критически отзывался о своем занятии стихами: «Всё действительное расплылось, а всё расплывающееся лишено каких-либо границ. Нападки на современность, неопределённые, бесформенные чувства, отсутствие естественности, сплошное сочинительство из головы, полная противоположность между тем, что есть, и тем, что должно быть, риторические размышления вместо поэтических мыслей, но, может быть, также некоторая теплота чувства и жажда смелого полёта…»[16] Здесь Маркс ссылается на три тетради стихов, которые он послал своей невесте, Женни фон Вестфален, в 1836 году.
Сохранился сборник стихотворений, который Маркс послал своему отцу в 1837 году, к его 55-летию. Они во многом похожи на первые.
Сборник содержит несколько стихотворений; стремясь сохранить их критическое содержание, Маркс был невнимателен к их поэтическим недостаткам. Они содержат оценку эпохи, современников и самого себя и вовсе не кажутся нам таким уж «сочинительством из головы». Озаглавлены они «Эпиграммы»:
В кресле своем, покойно глупая,
Молча сидит немецкая публика.
Буря ревет и там и тут,
Небо становится темным и мутным,
Молнии небо зигзагами жгут,
Но это не трогает публику.
Но только ветер тучи размечет,
Только выглянет солнце навстречу,
Сразу поднимется шум и гам,
И книги пишут: прошел ураган.
Начинают об этом мудрствовать,
Основу вещей желают постичь.
Но это так ни на что не похоже,
И небо шутит странно тоже,
Нужно все привести в систему –
Голову потереть сначала, а ноги затем уж,
Как дитя, начинают вертеться,
Ищут то, что давно уже сгнило.
Меж тем изучать настоящее надо,
Оставив двигаться небо и землю
Привычным их ходом,
И волнам позволить плескаться о скалы.
Другая эпиграмма также критикует пустое и бесплодное теоретизирование и застой в политическом движении:
Однажды немцы поднялись,
Чтобы добыть для народа свободу,
А теперь, когда это прошло,
На каждом углу увидишь одно:
Удивительным было бы делом
Ходить на трех ногах человеку.
Теперь начинают об этом жалеть,
Стыдятся за свой порыв.
Не слишком ли много случилось сразу,
Не лучше ль идти прилично, спокойно.
О другом пусть пишут книги,
И покупатель найдется достойный.
Это, конечно, были атаки, носившие чисто негативный характер.
Особый интерес представляют четыре эпиграммы, которые Маркс объединил под одним заголовком: «Гегель. Эпиграммы». Они показывают, что тогда Гегель не имел еще никакого значения для Маркса. Во второй из этих эпиграмм в уста Гегеля, между прочим, вложен мало лестный для него приговор:
Слову учу я, ввергнутому в демонически запутанное движение,
И каждый думает тогда так, как ему нравится.
Это очевидный отказ от гегелевской неясности. Как видно из письма Маркса к отцу от 10 ноября 1837 года, он изучил «отрывки гегелевской философии», но ему совсем не понравилась ее «причудливая дикая мелодия»[17].
Маркс изучал также Канта и Фихте и уже полемизировал с ними, о чем говорит замечание в том же письме. Ни с одним из трех названных философов он не был согласен.
Поэтому в третьей эпиграмме он проделал с Гегелем шутку. Если бы эта эпиграмма не стояла под названием, определенно указывающим на Гегеля, никто, вероятно, и не увидел бы в ней намека на него. Высказанная в ней критика Гегеля спрятана под шутливой иронией. Она гласит:
Кант и Фихте охотно блуждают в эфире,
Жадно там ищут далекие страны,
Я же хочу познавать только дельное,
То, что я нахожу на улице.
Речь здесь идет о Канте и Фихте, имя же «Гегель» в этой эпиграмме о Гегеле не названо. Можно ли под «я» понимать Гегеля, как ведущее разговор лицо? Но разве Гегель хотел понять то, что он «нашел на улице»? Именно от этого он отстранялся и не раз подчеркивал, что философия должна заниматься не обыденными делами, а Идеей.
Итак, как же понимать эту эпиграмму?
Несомненно, что Маркс, когда он это писал, не признавал Канта, Фихте, а также и Гегеля. Кант и Фихте искали слишком «далекие страны», Гегель казался ему, как свидетельствует вторая из эпиграмм, путаным и неясным. Маркс не мог быть в дружбе с такого рода спекулятивной философией. Между отдельными направлениями немецкой идеалистической философии он не видел принципиального различия. Но самим Гегелем особенно подчеркивалась противоположность его собственной, гегелевской, философии и философии Канта и Фихте, о чем без сомнения Маркс знал. Из этой утверждаемой самим Гегелем противоположности между его объективным идеализмом с оптимистической теорией познания и субъективным идеализмом Канта и Фихте (а также агностицизмом в теории познания Канта) Маркс и исходил, вероятно, и намеревался дать формулировку этой противоположности. Но рациональное зерно гегелевской диалектики он не видел; сначала, хотя и недолго, до его перехода в лагерь гегельянства, у него преобладает критическое отношение к Гегелю, и он не мог противопоставить Канту и Фихте положительную сторону учения Гегеля.
Посмотрим, каков же смысл упомянутых рассуждений: «Кант и Фихте охотно блуждают в эфире…» Здесь Маркс единодушен с Гегелем. Собственно говоря, здесь должна бы последовать положительная характеристика Гегеля: «Я же хочу познавать только дельное, то, что я…» – и здесь Маркс останавливается. Ибо он не видел у Гегеля положительного. Чтобы противопоставить отрицательной стороне спекулятивного образа мыслей Канта и Фихте нечто положительное, ему не хватает, вероятно, достаточно сильного выражения, после того как он остро критикует Гегеля в первой и второй эпиграммах.
