Голос Многоликой зазвенел медью, волосы взметнулись языками костра, хмельная, страшная красота вернулась. Камни в короне засияли зловещим блеском. Белая козочка, испуганно блея, спряталась за своего пастуха. Тот оставался невозмутим.
Рукава алого платья взметнулись, обращаясь в мощные крылья. В волосах Многоликой зашевелились черви, язвы на груди источали гной, воздух вокруг потемнел. Мимоезжий "москвич" врезался в фонарный столб, водитель вывалился из двери и на карачках уполз в ближайший подъезд. Мелко задребезжали стекла, градом посыпались листья с платанов...
Солнце пробило тучи. Пастырь вынул из серой хламиды флейту, пастушескую сирингу, поднес к губам и заиграл незамысловатую песенку:
...Травой густой покрылся луг,
И ветер пахнет чабрецом,
Вернись из странствий, верный друг,
Ты станешь мужем и отцом.
Густеет в крынке молоко,
Сегодня сварим добрый сыр.
Пускай ты бродишь далеко,
Но до зимы родится сын...
Тысячи лет, год за годом под звуки флейты выходили на луга овцы, танцевали по кругу бородатые пастухи и их веселые босоногие жены, зрела брынза, текло золотое масло, набиралось силы вино, пробивались на свет упрямые зерна пшеницы. Год за годом Пастырь отгонял от пастбищ волков, выманивал крыс из амбаров, возвращал в ульи пчел, отводил врагов от селений, унимал мор. Год за годом песня флейты пробуждала жизнь и дарила мир - если мир был возможен.
Здоровенная седая крыса покорно приблизилась к Пастырю. Её длинные усы вздрагивали, зубы клацали, сквозь редкую шерсть просвечивали уродливые язвы. Большие ладони подхватили крысу словно младенца.
- Не спорь со мной, Многоликая. Усыпальница ждет - пойдем.
Храм Архангелов прятался в самом конце Военной улицы. Пастырь помнил, как настойчивые армяне собирали стены по камушку, обтесывали белые плиты, украшали стены фигурной резьбой, как впервые зазвонил звонкий колокол. Хромоногий Гегам, первый из настоятелей церкви, был хороший человек и хороший пастырь, готовый живот положить за паству. Поэтому подземная крипта язычников сохранилась в целости, потайная лестница осталась тайной. Пока в храме шли службы, по давнишнему уговору церковные сторожа пропускали по ночам молчаливого пастуха, никогда не снимающего шапку, и ни о чем не спрашивали. Последние сто лет храм пустовал - до войны там хранили зерно, после совсем забросили. И ворота не уцелели - только железные двери, милосердно скрывали полустертые фрески и растресканный пол. Нужный камень в стене часовни Пастырь нашел на ощупь, вложил пальцы в неглубокие выемки и нажал. Открылся темный, затхлый проход, вытертые ступеньки, уводящие в подземелье. Громко пискнув, крыса рванулась из рук, Пастырю удержал Многоликую осторожно, но твердо. Козочка пошла с ними.
В крипте не горело ни фонаря, ни свечи. Впрочем, Пастырь в них не нуждался - он наизусть знал расположение каменных ящиков и четырехугольной плиты алтаря. Восемь усыпальниц закрыты тяжелыми мраморными плитами, в изголовьях стоят кувшины с дарами, в ногах угли и травы. Шесть пустуют... уже пять.
В каменных колыбелях спали бывшие боги. Готский змей, чья злоба не единожды трясла землю. Обезумевший от кровавой тризны белогривый жеребец Орды. Клыкастая лань Охотницы, крылатый лев скифов, свирепый медведь безымянных пещерных жителей. Забытые и забывшие, вечно голодные, ненасытные, полные темной ярости и слепой силы.
Пастырь даровал им покой.
Дно пустой колыбели покрывало белое полотно. Пастырь уложил туда крысу, укутал, словно младенца, осторожно погладил по жесткой шерсти. Потом сел рядом и заиграл бесконечную колыбельную - лели-лели, лели-ли...
Многоликая сбрасывала личины - жадная крыса, смертоносная ламия, эмпуса с головою ослицы, прекрасная душегубица, владычица ночи, танцующая-на-перекрестках, грозная мать девяти чудовищ. Беспечная нимфа ивовой рощи, госпожа стволов и корней, душистых трав и веселых белых цветов. Не знающая ни любви, ни утраты.
Нежная девушка мирно спала в усыпальнице, зажав ладони между коленями, как это делают дети. Золотистые, пахнущие жасмином волосы укрывали её до самых ног. На губах трепетала улыбка, веки подрагивали - нимфа снова играла с подругами, плескалась в горных ручьях, плела венки, призывала бабочек.
Мраморная плита накрыла колыбель усыпальницы, верные знаки запечатали выход. Долгой ночи, доброй ночи, сестра!
Усталость накатила волной, Пастырь сел наземь, прислонился спиной к камню. Белая козочка подбежала к своему пастуху, подсунула под ладонь теплую мордочку, шаловливо пихнулась носом. Козочке повезло - она просто не помнила, кем была и когда была. Пастырь не забывал ничего. Много раз город менял имена, племена, веру, много раз разрушался дотла и вставал из руин, жили здесь и святые и злодеи, и мудрецы с простецами. Были щедрые годы и страшные годы, дни нашествий и часы мира. Ночь однажды кончалась рассветом, семена падали в землю и отары выходили на пастбища. Время текло вперед.
Башмак на левой ноге развязался и съехал. Пастырь перетянул шнурки, пряча копыто. Опираясь о стену поднялся, поклонился древнему алтарю и, прихрамывая, поковылял наружу. Пора собирать коз в перелеске у подножья Тепе-Оба, увести желтоглазых на новое место. Стадам не выжить без пастуха...
Глава 15. Возвращение
Первый морозец придал воздуху особую, горьковатую и пьяную свежесть. Мягкая синева неба сделалась льдисто-прозрачной, поздние розы пожухли, сонные пчелы едва шевелили крылышками. Утренний город кишел хлопотами, словно большой муравейник. Тысячи трудолюбивых рук убирались, мыли и чистили, поливальные машины выплескивали на асфальт пенную жижу, дворники грузили в мусоровозы баки, полные битых стекол и рухляди. Карантин кончился.
Магазины обросли очередями - хозяйки торопились пополнить запасы. Школы ещё не работали, счастливые мальчишки гоняли в футбол на площадке Морсада, девочки столпились поодаль пестрой веселой стайкой и о чем-то шушукались. Мамы с колясками прогуливались по аллеям, собачники выгуливали спаниелей и такс, азартные таксисты стучали кубиками и двигали по доске нарды. Да, встречались истощенные лица, заплаканные глаза, черные платки охватывали волосы женщин, черные платья пахли скорбью и нафталином. Но жизнь возвращалась в город так же быстро, как здоровье к больным. Сегодня последнего пострадавшего перевели в общую палату. Лишних рук больше не требовалось, доктор Тарга наконец-то оставила в дежурке горбольницы белый халат.
Ей повезло дважды. Принять больного чумой без защитного спецкостюма и не заразиться. И оказаться в нужное время в нужном месте - когда масштаб эпидемии стал очевиден, к работе привлекли всех медиков, невзирая на карантин. Число больных ужасало - почти четыреста человек на триста двадцать пять коек, включая приемное, онкологию и хирургию. Не хватало всего, особенно в первый день - антибиотиков, обезболивающих, капельниц, кроватей, рабочих рук. Лекарства не помогали.
Врачи, санитары, медсестры трудились не покладая рук. Сомнений не оставалось - в городе применили биологическое оружие разрушительной силы, не пожалели ни детей, ни женщин. О заказчиках заражения говорили вполголоса - одни винили ненавистных соседей, другие родное правительство, третьи шептались о заокеанском заговоре и происках США. Пессимизм нарастал, спирт глотали как воду, ждали бомбу на город и неизбежную гибель.
Утром третьего дня на вертолете сбросили партию новых антибиотиков. Главврач впал в истерику, утверждая, что сбросили не лекарство, а яд, и каждый укол смертелен. Завхирургией, чтобы остановить панику, прилюдно сделал себе инъекцию. К середине дня начали курс лечения, начиная с самых тяжелых. Болезнь пошла отступать с той же скоростью, с какой навалилась на город. В лаборатории пожимали плечами - смотрите сами, стекла чистые. Патологоанатом делал умное лицо - в Свердловске-19 тоже лечили быстро, когда "сибирка" вырвалась на свободу.
