15 (26) августа 1724 г. камер-юнкер Берхгольц записал в дневник: «Его Высочество катался по реке и пять раз имел удовольствие видеть… старшую императорскую принцессу, потому что… она отворяла окно и не отходила от него… Средняя принцесса вовсе не показывалась, что герцогу, который ее от души любит, было очень прискорбно». Прусский посланник Г. Мардефельд в отчете за 1724 г. вторил соплеменнику: «Герцог Голштинский… до недавнего времени все держался второй великой княжны, которая произвела на него сильное впечатление живостью и веселостию своего характера». Определенно Карл-Фридрих хотел жениться на Елизавете Петровне. А вот хотела ли того же дочь царя Петра? Библиотека цесаревны намекает на правильный ответ: нет! Ни на герцоге Голштейн-Готторпском, ни на герцоге Шартрском…

Да, и на короле французском, пожалуй, также не согласилась бы, будь на то ее воля. И все потому, что чтение историко-политических опусов, судя по всему, помогло ей найти свое призвание. В какой-то момент она обнаружила, что, пытаясь поставить себя на место того или иного государственного мужа, получает удовольствие от самого процесса поиска оптимального решения, которое требовалось принять какому-либо императору, королю или министру. Радовалась, если ее вариант совпадал с исторически верным, еще больше, когда находила более удачную «золотую середину», чем реализовал какой-нибудь легендарный персонаж от Александра Македонского до Вильгельма Оранского или герцога Мальборо.

Статус принцессы вполне позволял сочетать теорию с практикой, то есть на основе новых знаний анализировать политические коллизии, выпадавшие на долю родного отца. К примеру, богатую пищу для раздумий давал Персидский поход 1722 г. Покорение Дербента в течение одной кампании выглядело очевидной победой. Для обывателя! Политически подкованному человеку искренне одобрить каспийскую акцию царя Петра было непросто, ибо те проблемы, которые возникли у России после блестящего завоевания вассальных Персии горских народов, не сулили империи ничего хорошего в будущем… Другое занимательное упражнение: оценка соратников царя с политической точки зрения. На что способны, к чему склонны генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский или канцлер Гавриил Иванович Головкин, генерал-полицмейстер Антон Мануилович Девиэр или шеф тайной канцелярии Петр Андреевич Толстой, братья Голицыны – сенатор Дмитрий Михайлович и генерал-фельдмаршал Михаил Михайлович – или президент Военной коллегии Аникита Иванович Репнин, генерал-фельдцейхмейстер Яков Виллимович Брюс или первый проповедник государства епископ Псковский Феофан Прокопович. Ну и, конечно же, губернатор Санкт-Петербурга Александр Данилович Меншиков.

Кстати, Меншиков с кончиной 18 (29) июня 1716 г. царевны Наталии Алексеевны фактически исполнял обязанности воспитателя обеих цесаревен, и неплохо с ними справлялся. По крайней мере, для подраставших девочек он стал вторым отцом, а близкие могущественного сановника – второй семьей. Следовательно, Данилыча юная Елизавета за долгие годы изучила досконально и имела ясное представление как о сильных, так и о слабых сторонах его характера. И, наконец, центральное действующее лицо российской политической сцены – император Петр I Алексеевич. Великий! Впрочем, у всякого великого непременно есть своя ахиллесова пята. Имелась таковая и у царя-реформатора, и «четверная лапушка» о ней, конечно же, ведала. Да и как иначе, если 5 (16) февраля 1722 г. государь открыто известил общественность о том, что первого русского императора беспокоило, – вопрос о престолонаследии. Манифест о праве монарха назначить преемника по собственному усмотрению недвусмысленно свидетельствовал об отсутствии у главы государства подходящей кандидатуры. Ведь царь желал завещать трон особе мужского пола, а о достоинствах женского даже не помышлял[3].

Елизавета Петровна в ту пору как раз достигла совершеннолетия (в возрасте двенадцати лет) и только-только заинтересовалась политической историей. Два года – срок вполне достаточный, чтобы разобраться в азах нового увлечения и с личным отношением к «профессии», о которой писалось в книгах, – профессии государя. Учитывая то высокое положение, какое занимала Елизавета Петровна, вопрос – быть или не быть русской царицей, – для нее не звучал праздно. К тому же и пример другой тетки – Софьи Алексеевны, семь лет (1682–1689) управлявшей Россией за спиной номинальных царей – Иоанна и Петра Алексеевичей, не мог не вдохновлять. Да, Петр I видел в дочерях не наследниц, а невест, рассчитывая с их помощью заключить выгодные династические союзы. Чего бы ни желала сама Елизавета, ей бы пришлось покориться отцовской воле и забыть о всяких амбициях. Однако господин Случай осенью 1724 г. неожиданно сыграл на руку принцессе и предоставил шанс раскрыться таланту, которым природа ее наделила.

Поздним вечером 8 (19) ноября 1724 г. гвардии майор А.И. Ушаков арестовал камергера императрицы Екатерины Алексеевны Виллима Ивановича Монса. Вместе с ним под следствием оказались родная сестра Матрена Ивановна Балк и наиболее верные слуги. Хотя арестант и числился с мая того же года обыкновенным камергером, а прежде камер-юнкером императрицы, де-факто он управлял всем двором и хозяйством супруги Петра Великого и обладал значительным влиянием. Разумеется, кристальной честностью молодой немец не отличался, брал и взятки, и казенные средства подчас тратил небескорыстно. Вот за это, формально, 16 (27) ноября, спустя всего неделю со дня ареста, его и обезглавили у здания Сената. Во что, конечно же, никто не поверил, и немедленно по столице разнесся слух, что жестокость кары обусловлена не финансовыми, а «другими соображениями», альковными. Мол, Монс и царица состояли в интимной связи. Государь благодаря доносу интрижку разоблачил и жестоко расправился с соперником.

Данная версия возникла сразу, легко завоевала публичные симпатии и до сих пор считается истинной, приобретя канонический вид в монографии М.И. Семевского «Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс» (СПб., 1884. С. 193–195). И все бы хорошо, если бы не дневник Ф.-В. Берхгольца. А в нем 10 (21) ноября 1724 г. голштинский камер-юнкер зафиксировал: «Поутру Остерман приезжал объявить герцогу по секрету, что император, наконец, твердо решился покончить дело Его Высочества, и что обручение должно совершиться в Катеринин день». Не правда ли, Петр Великий как-то странно отреагировал на измену жены. Не побил, не обругал, не поссорился и даже не обиделся, а чуть ли не в первые часы после пережитого шока обсудил с ней необходимость как можно быстрее обвенчать одну из дочерей с герцогом Голштейн-Готторпским Карлом-Фридрихом. И более того, супруга дала мужу такой замечательный совет, что тот, озабоченный неизвестно чем, в знак признательности приурочил обручение молодых ко дню именин жены, к 24 ноября (5 декабря).

Семевский, к сожалению, питал слабость к варианту о предательстве великого человека любимой женщиной, почему источники проанализировал с явным предубеждением, подгоняя их свидетельства под нужный стандарт. В итоге чрезвычайно важная информация Берхгольца удостоилась поверхностного комментария: императрица сумела оправдаться в глазах Петра, который чуть ли не на радостях пожелал обручить дочь с немецким принцем в день святой великомученицы Екатерины. И это менее чем через сутки после ареста Монса. За что же тогда казнили камергера? Неужели за взятки?!

Между тем именно сообщение Берхгольца позволяет проникнуть в трагическую тайну семьи Романовых. Не измена царицы привела на плаху Виллима Ивановича, а ухаживания, если не хуже, красавца-придворного за старшей дочерью царя. Потому и устроил Петр Великий 9 (20) ноября у себя во дворце не семейный скандал, а совещание с женой о том, как быть дальше с Анной Петровной. Ей грозило бесчестье. Оттого виновника отправили на эшафот так скоро. Однако казнь – полумера, ибо, во-первых, ее предстояло как-то серьезно обосновать в глазах подданных, во-вторых, запятнавшую себя девушку надлежало выдать немедленно замуж. А подходящий для цесаревны жених в Санкт-Петербурге проживал единственный – Карл-Фридрих Голштейн-Готторпский. И он, увы, не являлся идеальной партией для Романовых.