– Здорова, Старый.

– Здорова. Чего стреляли?

– Подрывника грохнули. Казак завалил его. Прокурорские приехали, а саперы уже этого «выстрелом» от РПГ.

– Порвало?

– Прокурорские сказали, чтоб волокли это дерьмо в комендатуру.

Старый скривился:

– Дермом несет.

– Жирный был «зверек».

Разговорились. Старому неймется, хочется поделиться. Он выждал, когда народ раскурился, и стал рассказывать, местами аж в захлеб:

– И вот, браты, не поверите, иду на маршрут. И подходим мы к тому самому месту, где меня нахлобучило. Воронку вижу. Конечно, позаросло травой. И вот, браты, гляжу, мама дорогая, там родник, родничок забил. С того самого места, где был заложен фугас, плещет, булькает, озерцо набулькало.

Савва зубы скалит. Зубы у Саввы ровные, белые, глаза – нитки.

– Канализация, да.

Обиделся Старый – сделал вид, что обиделся:

– Не-ет. Точно, родник. Я воды черпнул и понюхал. Чистая.

– Водопровод прорвало, – сказал Тимоха.

Старый растерянно поводил белесыми глазами.

– Может, и водопроводная, но все равно родник, родничок. Знак. Знамение.

У штаба собрались офицеры, вышел комендант. Новый комендант матится через слово. Взял себе новый комендант позывной Питон.

«Логично, – подумал Андрюха, – старый был Удав, новый Питон. Преемственность».

Савва чешет за ухом: уши у Саввы как у слона – огромные лопухи.

Тимоха краем глаза наблюдает за офицерами и комендантом. Там среди других и начальник разведки, подполковник Макогонов. Макогонов все видит: он не приветствует, что разведка общается в быту с саперами. Саперы, по Макогонову – все рвань и пьянь. У него в разведвзводе за пьянку гонят в шею без разговоров. Савва слабохарактерный. Савва не утерпит. И вон уже, видит Тимоха, шепчется жуликоватый калмык со Старым. Ясно ж, о чем шепчутся.

– Савва, макака ускоглазая, командир порвет, – шипит сквозь зубы Тимоха.

– Э, брат, только покурить. – И ржет.

Тимоха знает – Савва анашист. Но у него по глазам же не увидишь, курил он свою дурь или нет; глаза у Саввы – нитки. Но Савва – солдат. За это его и ценили, и до поры прощали все неуставные прохиндейства.

– Савва, шеф турнет со взвода, сопьешься, скурвишься.

– Э, брат.

Докурили.

– Бывай, Старый.

– Бывай, да.

– Бывайте, – сказал Старый. – А дермо? Куда ж его теперь?

Тимоха сверкнул золотой фиксой.

К лету площадь перед Ленинской комендатурой меняла облик: высохла грязь на «змейке», бетонные блоки обмотали новой блестящей колючкой с лезвиями вместо обычных шипов; шлагбаум выкрасили в красно-белое. Кафешки, что натыканы были повсюду перед Ленинкой, еще в конце зимы перенесли все за шлагбаумы на неохраняемую территорию.

Старый, страдая теперь от безделья, вышел за синие ворота, заговорил было с ментами на посту. Но у ментов напрочь отсутствовало всякое настроение вести беседы: им еще месяц до смены – какие могут быть разговоры? Тоска. Тогда Старый потопал к вагончику Малики. Чеченка Малика держала кафешку сразу за первым КП, у которого вечно толпились люди, и машины выстраивались в очередь на проверку документов. Малика была бездетной «разведенкой». Родственники привозил товар – пиво, воды и мясо. С полгода назад Малику взорвали.

Старый устроился у окна.

Кафешку соорудили в строительном вагончике. Тут же за стенкой шкварчало и булькало: готовились манты, жижиг галнаш и бульон. Шашлык жарили на дворе. Двор был обустроен из досок и листов шифера. На дворе жила кошка с котятами. У Малики страшные шрамы на лице. Малика по-русски говорит сносно, почти без акцента.

– Андрюша, ай какой! Долг так и не отдал, – распричиталась Малика, принимая заказ, – три тысячи остался должен. Ваши уехали, сколько денег не отдали! Мы бедные, инфляция и все такое.

Старый – добряк. Ему стыдно стало. Он вынул из кармана деньги и отдал Малике. Малика – «разведенка», с ней можно пофлиртовать. Старый надул щеки и распушил кошачьи усы.

– Малика, дай я тебя поцелую.

– Ай, Андрюша, придется жениться тогда на мне. Мы тебе чик-чик сделаем. И станешь наш. – И снова о наболевшем: – Ай, сколько ваши денег не отдали.

До Нового года задолжали Малике ленинские саперы. Кто-то из взвода вернулся с отпуска и привез взводному Каргулову, как тот просил (для племянника), игрушечный джип на радиоуправлении. Взводный в то время лечился от контузий. Джип бросили в угол. И однажды джип разобрали на запчасти, вынули электронику. Соорудив взрывное устройство, потащили пакет с фугасом на площадь к Малике. Тысяч под тридцать денег задолжали. Оставили пакет у столика с грязной посудой. Когда отошли на безопасное расстояние, нажали кнопку на пультике от радиоуправляемого джипа. Бабахнуло. Обожженную Малику увезли в больницу. Прибегали журналисты, брали интервью у прокурорских. Прокурорские сказали, что разборки местных. После этого инцидента кафешки убрали за шлагбаум от греха.

Много чего еще узнал и увидел Старый за свой контракт: и как ноги отрывало, и как головы. И как плакали солдаты – рыдали и бились головами, да бестолку все было. Как стреляли солдаты по людям, а люди ненавистью стреляли в ответку. Обратно все возвращалось и тем, и тем. По-глупости, думал про себя Старый, попал он на контракт. Но не по глупости, а по беде! Беда, значит, что не нашел он дома в средней полосе и дальше к Уралу приличной работы, чтобы жить и не тужить. А не найдя, клюнул на рекламу военкоматовскую и, как водится, как случается в характере слабых доверчивых людей, отправился искать лиха и денег в даль от дома. Будто там – в дали лучше было.

Скопил он денег немного за свой контракт.

Людей не убивал Старый. Когда смотрел на мертвых, все воротило, тошнило его.

Дурацкое это дело – ему было ехать на контракт.

Он-то понимал теперь и терзался.

Особенно понял, когда, очухавшись после операции, думал, что он на том свете, а медсестры вовсе и не медсестры, а ангелы. Или черти, которые до поры, пока его не выпишут из палаты, прикидываются ангелами. Когда же скажут ему: «Просим покинуть, будьте любезны на контракт далее!» – тогда станут они чертями, каковыми и были на самом деле. Старый до женского полу был устойчив, как сам думал. Был он мужичонкой неприглядным, и оттого шустрые прохиндейские женщины на него сразу внимания не обращали. А не обращая, глядели на него, Андрюху Карамзина, мужика тридцати семи лет, снисходительно.

Все и всем прощал Андрюха Старый. И даже, что его всегда отправляли за пивом и он всегда оставался крайним. Вот хоть и с Маликой. Попробовала бы она так сказать Тимохе или Макогонову. Хо-хо! Макогонову. Во, человечище! Боязнь, а не человечище! Боязнь для чужих. Малика – чужая. Все тут чужие. И они, солдаты, для всех тут чужие. Чужие чужим – чужие. Вообще-то он против был, чтобы Малику взрывали. Теперь она с обожженной рожей. Чеченка, «разведенка» – кому она нужна?

Наелся Старый и развалился, локтем подпер щеку, стал думать: вот ему ехать надо. Можно Тимоху спросить, можно еще кого-нибудь из комендантских. Народ мотается из Грозного и обратно. Конечно, можно на вертушке из Ханкалы до Моздока, но это день, два, а то и три терять. Знаем, плавали. Ханкала – пластилиновая страна.

«Надо бы спросить Малику про такси», – подумал Старый.

– Малика, – позвал Старый. Та подошла, руки обтерла тряпкой.

– Ай, Андрюша?

– Малика, такси бы мне. Заплачу, не обижу.

– Знаю, Андрюша, ты честный, – Малика стразу стала не чужой, как будто своей. – Такси, короче, есть. Мой сосед, а его брат хороший таксист. Он до войны, короче, был таксистом. Куда тебе надо будет ехать?

– До Минвод, – выдохнул Старый, – дней через десять. И сколько денег захотят? Я много не смогу.

– Ты честный, Андрюша. Правильно. Нужно к людям с душой.

– Ладно, Малика, – отчего-то занервничал Старый: «Тимоха наверняка присоветует дешевле и надежней. Да нет, не станет Малика подставляться». – Зайду как-нибудь. Ты покумекай. Сколько денег за пиво?