Крысолов выжидательно замолчал. Гаю показалось, что он, мальчишка, без спросу заглянул в темный колодец и оттуда, из бездны, на него дохнуло таким холодом и таким ужасом, что руки на руле помертвели.

— Их позвали, и они пошли, — медленно продолжал Крысолов. — Как ты думаешь, жестоко?

— Не мне судить, — с усилием выговорил Гай.

— Не тебе, — жестко подтвердил Крысолов. — Ноя спросил сейчас твоего мнения — будь добр, ответь.

— Они были темные, бедные… люди, — с усилием выговорил Гай. — Ослепленные… невежеством.

Он мельком взглянул на Крысолова — и замолчал, будто ему заткнули рот. Ему совершенно явственно увиделось, как из глаз Пестрого Флейтиста смотрит сейчас кто-то другой, для которого глаза эти — только прорези маски. Наваждение продолжалось несколько секунд — а потом Крысолов усмехнулся, снова стал собой, и Гай увидел, как на лбу у него проступил незаметный прежде косой белый шрам.

— Что же, ты их оправдываешь? — с усмешкой спросил Крысолов.

Гай заставил себя не отводить взгляда:

— Я… не оправдываю. Но так ли они виноваты… как велико… по-видимому… наказание?

— «По-видимому», — с ухмылкой передразнил его Крысолов.

Зависла пауза и длилась долго, пока фургончик, еле ползущий, не въехал в обочину.

— На дорогу смотрел бы, — сказал флейтист сварливо, и Гай опомнился.

Они ехали и час, и другой; лес не менялся, и в нем кипела жизнь: кто-то хлопал крыльями, кто-то метался через дорогу, кто-то шуршал кустами, охотился, спасался, кто-то песнями подзывал подругу. По стволам плясали блики высокого солнца, но ни один из них, как ни пытался, не мог добраться до земли. По крыше кабины время от времени молотили ветки, а Крысолов сидел, выставив локоть в окно, и напевал городские песенки десятилетней давности, и снабжал их комментариями, и мешал Гаю думать, и в конце концов добился своего — Гай смеялся.

Сперва он хмыкал, стараясь удержать губы ровными, как линеечка; потом стал отворачиваться и хихикать и наконец сдался, расхохотался до слез, не умея уже ни размышлять, ни бояться, полностью отдаваясь чуть истеричному веселью и то и дело рискуя разбить машину. Кто бы сказал ему накануне, что на подступах к Пустому Поселку он будет ржать, как невоспитанная лошадь?!

От смеха проснулся голод, ранее заглушаемый страхом; я не боюсь, думал Гай удивленно. Я не боюсь и хочу жрать — стало быть, я либо храбрец, либо совсем отупел… Обедать, обедать, обедать!!

Отвечая на его мысли, впереди мелькнул просвет. Через минуту в полумраке леса встал вертикальный солнечный столб — показалась первая на их пути поляна.

— Стоп, — деловито сказал флейтист. — Здесь мы устроим маленький пикник. Господа экскурсанты, покиньте машину.

Гай секунду мешкал, а потом махнул рукой и вышел под солнце. Трава стояла выше колен, если это были колени Крысолова, а Гаю — чуть не по пояс; жадно раздувая ноздри, Гай остро ощутил вдруг, что жив, и пьянящий вкус жизни на какое-то время победил все прочие чувства.

Трава была влажной. Трава расступалась перед ним и снова смыкалась за спиной; он бежал и не понимал, что бежит, просто ноги то и дело подбрасывали его на полтора метра в небо, а небо начиналось прямо от кончиков травы.

— Эге… Прям-чисто кролик в степи. Тонконогая серна… Бегай-бегай, не стесняйся. Да бегай, чего уж там…

Крысолов сидел, подобрав под себя длинные босые ноги. Перед ним на траве лежала сумка, а рядом — чистая скатерть размером с полотенце; последующие полчаса из сумки на скатерть кочевали одно за другим яства, кушанья и блюда.

Обомлевший Гай следил, как сумка выдает порцию за порцией, и сперва с опаской, а потом все охотнее и охотнее знакомился с гастрономическими чудесами, которых он не то что не пробовал — слыхом не слыхивал; он ел — сначала вежливо, потом жадно, потом уже через силу, запивал темным напитком из фляги и закусывал пространными рассуждениями хозяина — потому что хозяином роскошного стола был, конечно, Крысолов.

— Повара, — говорил флейтист, плотоядно щурясь, — есть, по сути, лучшая часть человечества… С поварами мне всегда было легко. Жрецы алтаря, имя которому — желудок… И вот, случилась однажды забавная история. В одной заморской стране, в богатом городе, шикарном дворце местного султана поваром был некий Мустафа…

Гай уже не сидел, а лежал, опершись на локоть, и жевал травинку; рассказ про повара Мустафу лился, обволакивал, убаюкивал.

— А что потом?

— Потом было самое интересное. Ровно через три года я вернулся, как и обещал… Слушай, мы засиделись. Нам пора.

Крысолов поднял голову и посмотрел прямо на солнце, и Гай увидел, что смотрит он не щурясь, широко раскрытыми глазами, смотрит прямо на солнечный диск и не мигает, и Гаю снова стало не по себе.

Перед отъездом добрый Крысолов засунул в каждую клетку по солидному пучку сочной травы; Гай пытался было протестовать — велели в дороге нутрий не кормить, — но потом сдался и махнул рукой. На место возбуждению и эйфории пришло равнодушное, сонное оцепенение.

— Так я закончу историю про повара, — продолжал Крысолов, трясясь в тесной кабине. — Когда я вернулся, бедняга струхнул… и все не мог решить, что ему делать — сбежать ли, а может, задобрить… Ты знаешь, у них там и тюрем-то нет, зато полно палачей с кнутами и палками, наказывают сплошь битьем, а если преступление серьезное, так и до смерти забивают… И вот, когда спозаранку прокричали трубы…

Длинный протяжный вопль, подхваченный эхом, покрыл урчание мотора, позвякивание клеток и голос рассказчика. Взвизгнули тормоза; Гай сильно ударился о руль, но не почувствовал боли.

— Вы слышите?!

Крысолов прервал рассказ на полуслове, нахмурился.

— Что это? — прошептал Гай, борясь с постыдным спазмом в животе.

— Это лес, — раздумчиво сказал флейтист. — Лес, понимаешь ли. Такое дело… Поехали.

— Может быть…

— Поехали-поехали. Трогай.

Гай повиновался; машина ползла вперед, и Гаю хотелось, чтобы она присела, подобрав колеса, вжалась в землю. А еще сильнее хотелось оказаться далеко-далеко, пусть хоть и в кабаке, пусть хоть и насмехаются, да хоть и драка…

Он вдруг напрягся, подавшись вперед; гам, на обочине, в путанице света и тени ему померещился некий темный предмет. Нет, не померещился… Или… Нет…

— Лежит, — сказал он хрипло. Крысолов поднял брови; он смотрел туда же, куда и Гай.

— Лежит, — повторил Гай с отчаянием. — Вот…

Впереди, на краю дороги, среди грязноватой груды прелых прошлогодних листьев лежал человек.

Женщина.

Темно-синий поношенный плащ комом сбился на спине, до половины накрыв голову, оставляя на виду тонкую ногу в коричневом чулке и путаницу волос на затылке. Правая рука женщины, выброшенная вперед, еще минуту назад скребла глину; на хрупком запястье сидел массивный браслет желтого металла. Похоже, золотой.

— Господи, — пробормотал Гай глухо. Машина дернулась вперед; Крысолов опрокинулся на спинку сиденья, а Гай уже тормозил, на ходу распахивая дверцу, другой рукой нащупывая аптечку под сиденьем, и руки тряслись:

— Господи…

— Ты куда? — резко бросил флейтист.

Гай уже спрыгнул на землю. Лихорадочно огляделся в поисках возможного врага — никого не увидел, шагнул к лежащей. На мгновение сделалось страшно до тошноты — странная женщина, может быть, мертвая, посреди леса, — но Гай рывком преодолел слабость, сжал зубы, склонился, протянул руку, намереваясь отвести плащ…

Его грубо схватили за ворот. Подняли над землей и швырнули так, что он пролетел метра два и рухнул на дорогу.

Глаза Крысолова горели, как зеленые лампы; смерив Гая холодным взглядом, он носком босой ноги отодвинул в сторону упавшую аптечку:

— Ну, ты и…

Через секунду в руках у него оказалась флейта; Гай зажал уши руками.

Звук пробился и сквозь пальцы. Звук был нехороший, выворачивающий наизнанку, совершенно мучительный звук; Гай открыл было рот, но крикнуть не успел.

Не переставая играть, Крысолов обернулся к лежащему телу; тело дрогнуло. Тело конвульсивно дернулось — и перестало быть телом, скомканный плащ зашевелился, это был не плащ уже, а огромная черная перепонка, и под ней не было женского тела — слепая труба, похожая на обрубок змеиного тела, кожистый мешок с гроздью тонких суставчатых щупалец, так точно имитировавших черные человеческие волосы… И нога в коричневом чулке сделалась пульсирующей кишкой, а там, где Гаю мерещилось колено, открылся мутный, будто подернутый жиром глаз. И золотой браслет на запястье обернулся костяной пластинкой.