Тут же, рядом с хижинами, были обустроены столы-верстаки из грубо обработанных бревен и досок. Легко себе представить, как на них Палачи деловито мастерили и чинили свой жуткий инвентарь!
В пятом дворе Тиерну повезло – кроме обрывков кож, обломков непонятных железяк и гниющих кольев он нашел кусок хлеба, черствого, как камень, но большого, почти полкаравая. Видно, его просто забыли на столе, когда поспешно покидали это убежище.
Тиерн схватил его и трясущимися руками ударил им о стол. От удара хлеб разломился, раскрошился, и Тиерн поспешно начал запихивать себе в рот колкие и сухие, как песок, куски, те, что помельче. Ему казалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел. Когда же он успел так проголодаться? В конце концов, он солдат, и в его жизни бывало много походов, и иногда приходилось голодать подолгу, и ловить и жрать ящериц, но никогда он не испытывал такого зверского голода.
Когда каравай был сожран до самой последней крошки – для этого Тиерну пришлось елозить губами по грязной столешне, богатой занозами, – он, довольный, опустился отдохнуть на лавку, сыто отрыгивая. Странно, но черствый старый хлеб подействовал на него бодряще. Казалось, засыпающая кровь задвигалась быстрее, руки и ноги налились силой, и даже голова заработала отчетливее. А вместе с тем пришло и потерянное где-то во мхах ощущение опасности.
Хорош же он! Забрел в город Палачей, расселся, разложил свои пожитки, и совершенно забыл о том, где оно находится! Голод притупил осторожность и чувство самосохранения, словно Тиерн уже лежал в могиле, и думать об этом было бы просто глупо и бесполезно. Это надо же, самого себя считать покойником! И не думать о самозащите! А между тем об этом надо бы подумать – хлеб не так уж стар. Если разобраться. Кто-то принес его недавно, ну, может, месяц назад. Кто-то ходил тут.
- Нужно убираться, – пробормотал Тиерн, быстро осматривая свои пожитки. Кривой был тут; не потерялся даже Венец, который Тиерн надел на себя – странно же, должно быть, смотрелся он в нем, ползая в грязи! Но сейчас не о том шла речь; съеденный хлеб и правда был волшебным, мысли прояснились. Как об этом он не подумал раньше! Были же тайные ходы, по которым Палачи выходили на поверхность! И, скорее всего, эти ходы были рядом с их поселениями – зачем ходить далеко? Нужно было просто найти их лагерь раньше!
Тиерн подскочил на ноги; сила в его теле прямо-таки бурлила, и все прибывала, и даже какой-то радостный экстаз охватил усталого путешественника, словно он уже видел конец своего трудного странствия.
Дальше он почти бежал, осматривая все ходы. Его зрение (неужели так быстро привыкли глаза к вечному полумраку?) обострилось, и ему не нужно было даже подходить близко к самому мелкому предмету, чтобы в точности его разглядеть. Ноги его стали быстры; он пробежал, верно, уже не одну милю, но не ощущал усталости. Давно кончились нищенские хижины Палачей, начались развалины величественного древнего города, не такие разрушенные, как наверху.
Пала появился внезапно – несмотря на то, что глаза Тиерна теперь ориентировались в темноте так же, как и на свету, тот сумел подкрасться незамеченным, и просто выпал из темноты. Тиерн замер от испуга, когда из пустоты к нему шагнул гигант, и скудный призрачный свет подземелья осветил его лицо и безумные глаза.
Палач был ранен и тяжко дышал – странно, что раньше, в абсолютной тишине подземелья, Тиерн его не услышал. У Палача была перебита рука, неловко и неопрятно забинтованная, и разбито лицо. Рана была глубока, Тиерн, содрогаясь от омерзения, даже не захотел рассматривать её, чтобы хотя бы из любопытства установить, какие повреждения были нанесены Палачу. Лицо Палача выглядело так, словно его головы размозжили, и чудом уцелевшие глаза смотрели злобно из этого грязно-кровавого месива. Видно, и нападавшие подумали, что он мертв, когда он упал, потеряв сознание… или притворился мертвым.
- Тиерн! – прохрипел Палач густым грубым голосом. – Преступник Тиерн! Завоеватель… убийца… насильник… годен к Суду. Годен… годен к пыткам без права помилования и без права на милость Палача. Я приведу… приведу приговор в исполнение…
Тиерн отшатнулся, холодея. Но не только от перспективы, нарисованной ему Палачом – он больше был напуган тем, что Палач, никогда ранее его не видевший, назвал его имя и преступления; это казалось чем-то сверхъестественным и страшным. А еще Тиерн был просто парализован фанатизмом, который не покинул Палача, это израненное и искалеченное существо, даже теперь. Последние из оставшихся в живых на поле боя не трогают друг друга – что может изменить жалкая горстка уцелевших людей, если основная армия разбита?
Отчего же этот человек даже в шаге от смерти не забывает о том, кто он и кто перед ним?
- Попробуй, приведи, – процедил Тиерн, сжимая рукоять Кривого. Знакомое ощущение близящегося боя, что-то знакомое и привычное, вернуло ему способность соображать и размышлять трезво. Палач, судя по повреждениям, потерял много крови, да ещё и с перебитой рукой. Тиерн лишь голоден – да и то это уже спорно, – и вооружен. В любом случае, так просто он не сдастся!
Палач не стал угрожающе рычать или кричать, устрашая жертву; он и так был достаточно страшен. Он просто шагнул, протянув к Тиерну здоровую руку, и Тиерн, остервенившись, с размаху ударил Палача мечом.
Палача спасло только то, что меч Тиерна был кривой – удар пришелся как-то плашмя, только пласт кожи срезало. Увидев кровь, Тиерн возбужденно и страшно завыл – припомнились старые боевые кличи, – и сильнее сжал рукоять своего меча, уверовав в свою удачу. Палач никак не прореагировал на повреждение; казалось, его цель – схватить Тиерна, – была настолько высока и так важна, что цена, которую он готов был заплатить, не имела никакого значения. Тиерн снова сделал выпад – его Кривой насквозь проткнул мякоть руки гиганта, и Палач взревел от боли и досады. Он увернулся от следующего удара и сделал молниеносный выпад в сторону обороняющегося. На этот раз повезло ему – он ухватил Тиерна за одежду, ухватил так крепко, что Тиерну стало больно и тесно в просторном когда-то балахоне Первосвященника. Локтем поврежденной кровоточащей руки Палач двинул Тиерну в челюсть и закинул обмякшее тело на плечо. У Тиерна перед глазами все плыло, щека, по которой ударил Палач, словно свинцом налилась, и, кажется, его вырвало прямо на Палача. Тот брезгливо отряхнулся, половчее перехватил тощее тельце Тиерна и выдернул меч из ослабевшей руки. Деловито отбросил ранившее его оружие, и сталь звякнула с досадой о землю. Дело было сделано.
Странное ощущение не покидало Тиерна; в челюсти что-то скрипело и крякало, наверное, она была выбита, если не сломана, но боли он не ощущал. Вообще. Он лежал тихо-тихо на вонючем широком плече Палача, и видел, как с каждым шагом все дальше от него остается Кривой, лежащий на каменистой земле. Верный Кривой, который не сломался, не сдался в страшном бою. А он, Тиерн, сдался так легко?
Со зверским рычанием и визгом Тиерн ловко изогнулся и что есть мочи вцепился зубами в шею Палача, туда, где под грубой грязной кожей билась толстая жилка. По реву гиганта Тиерн понял – ему удалось перекусить её, и в следующий миг Палач наградил его таким ударом, от которого перед глазами заплясали звезды, и он отлетел в сторону, зажав в зубах кусок вырванной кожи.
Наверное, от этого удара он должен был умереть на месте, но почему-то этого не произошло. Он даже не напугался, и подскочил на ноги, словно был не человеком, а мячом. Выплюнув свою добычу, он ловко кинулся к Кривому – Палач, угадав его намерение, тоже рванул вслед за ним. Но Тиерн успел первым – и когда Палач нагнулся над ним, протягивая руку к мечу, Тиерн, перевернувшись на спину, изо всех сил ударил острием в грудь противнику. Кривой вошел в плоть как в масло, скрежетнул по кости и острием коварно коснулся сердца врага. Палач, заливаясь кровью, отпрянул; глаза его начали тухнуть, наливаться могильной темнотой, и все же он не оставлял своих попыток пленить Тиерна. Он понимал, не мог не понимать, что ему конец – не убьет его рана в сердце, так прикончит укус Тиерна в шею, откуда пульсирующими толчками била кровь. И все же он шел вперед, покачиваясь на слабеющих ногах.
