- Заткнись! Лучше ответь – раз уж ты у меня служишь и ешь мой хлеб, – похож ли Крифа на своего отца? И сколько ему лет должно бы быть?

- Опять-таки ты не прав, царь, – Шут соскочил с пьедестала. – Разве я служу тебе? Я ежедневно оскорбляю и злю тебя, а вместо обещанного много раз топора получаю пищу и кров…

- Ничего, это можно быстро исправить!

- Но, с другой стороны, я действительно знаю, что Крифа не похож на своего отца, так как сильно похож на мать. И сейчас ему минуло б девятнадцать лет. Можешь мне верить, потому что я раньше часто бывал при дворе и знавал всю династию в лицо.

- Да ты же врешь, ублюдок! – заорал Чет вдруг. – Ну, конечно, врешь! Ты же служил им, а теперь врешь мне, чтобы я не нашел Крифу! – Царь ухватил скипетр, но не успел им даже замахнуться – на запястье у него сомкнулись железные пальцы, и холодные серо-зеленые глаза глянули во взбешенное лицо Чета.

- Мне кажется, мы оба знаем, почему я служу тебе, – угрожающе произнес Шут, и царь моментально остыл. Более того – дыхание ужаса коснулось его лица, и он съежился под угрожающим взглядом Шута. – Но если тебе не нужны мои советы и услуги, я могу уйти. И ещё: никогда не смей называть меня ублюдком. В отличие от тебя я – законнорожденный.

Шут отпустил руку царя и, развернувшись, быстро вышел вон. Скипетр, тускло поблескивающий в руке царя, неуверенно дрогнул и опустился; у царя почему-то не родилось желания запустить его в удаляющуюся спину Шута. Более того – он испытал стыд, какой испытывают люди, незаслуженно обидевшие друзей; а когда глаза друга становятся страшнее глаз врага – не лучше ли благоразумно спрятаться?

Что, собственно, Чет и сделал.

А в Мунивер произошло событие. И молва об этом тут же разнеслась аж до самого дворца. И об этом-то, собственно, и пришел оповестить царя Первосвященник.

Так что же случилось?

А случилось следующее: в Мунивер, серую и мрачную, пропахшую насквозь перегаром, в старую Мунивер, где сонки чувствовали себя как дома, а добрые горожане двигались бочком-бочком, и то вдоль стен – одним словом, в Мунивер, уже пять лет не видевшей нормальных лиц (рожи сонков не в счет), ступил рыцарь.

Впрочем, что удивительного в том, что в столице страны, охваченной войной, появился ещё один вооруженный всадник? Ну, едет себе и едет, и даже никого не трогает. Ну, плетется за ним свита. Ну, одет по-иностранному, по-пакефидски… ну, есть длинный меч да породистый конь… Вот, собственно, и все. Рыцарь как рыцарь.

Но!

Сонки, завидев его, разбегались по темным закоулкам, как тараканы по щелям, ибо рыцарь-то был не сонк.

Карянином, эшебом или регейцем он был, тот рыцарь, и ехал не таясь.

Странно!

Впрочем, нет, не эшеб он и не карянин. Ну, какой же карянин (а тем паче – эшеб) добровольно наденет эти зеленые тряпки поверх расшитого серебром красного камзола? Какой карянин позволит собрать волосы серебристой (а хоть бы и золотой) лентой? И у какого карянина вы видели такие дикие, светящиеся зеленым фосфорическим светом глаза?! Ясное дело, не эшеб он и не карянин. И потому убегали в страхе сонки, зная, что новоприбывший – регеец, из покинутой ими Пакефиды, а с ним никто и связываться не хотел. Даже прилично хлебнув.

Был и другой щекотливый момент.

Царь Чет. Он вечно был недоволен, что бы ему ни докладывали. Ругался, когда подавили бунт на Мельничьем Хуторе, ругался, когда загнали и убили карянского рыцаря, невесть откуда взявшегося на границе, ругался, когда сожгли непокорный Дан и ограбили Норторк. Говорит, по-другому надо было.

А как по-другому-то?

Подъезжаешь к мельницам, а они тебе – на в дыню камнем…Осерчали и сожгли, конечно.

И рыцарь этот, чего удирать стал? Небось, шпион? Конечно, его непременно надо было убить!

А этот иностранец… по его лицу сразу было видно, что с ним нужно «по-другому»; только вот ведь незадача – не умели сонки по-другому. И еще морда у него такая была…словом, не факт, что с ним получилось бы «по-другому», даже если б кто умел; да он сам первый в морду даст!

А убьешь – Чет снова недоволен будет. Пусть-ка он сам разбирается!

А про регейцев пакефидских много чего занятного рассказывали. И что неимоверной силой они обладают, и что колдуны они все, и что в одиночку спускаются их принцы – да и за принцессами водятся такие грешки,- в Черное Ущелье и рубят там диких псов, а утром возвращаются целые и невредимые – это из Ущелья, где при переходе в Эшебию нашли свою смерть не самые трусливые сонки!

А самые же отчаянные и смелые удостаиваются великой чести – дружбы Дракона, и тот дарит другу своему из людей каплю своей крови, и становятся у друга Дракона глаза Драконьи – светятся они светом зеленым, фосфорическим.

И потому бежали сонки.

Конечно, с ним надо по-другому! А ну, как укусит?!

А приехавший – ясное дело, драконий принц! – пакефидец ехал себе спокойно по улицам, грубо и добротно сколоченным из серого булыжника с высеченными на нем мерзкими мордами Чиши, ехал по главной площади, где еще сохранился фонтан, сложенный, правда, уже не из хрусталя, а из черного мрамора. Мерзкое сплетение тел было вырезано в камне, черная вода волновалась и поблескивала, когда серо-стальные холодные струи извергались из ушей и оскаленного рта одноглазого каменного божества.

И башни сохранились, и вершины их по-прежнему украшали рубины. Словом, было на что посмотреть приезжему и подивиться.

Пакефидский принц был на редкость маленьким и хрупким. Можно сказать – женственным. Ни внушительных размеров меч, ни окованные железом перчатки, ни пояс тяжелый, украшенный дорогими камнями и зеленым металлом, мужественности ему не придавали. Скорее наоборот. Молод был принц, что еще скажешь. Едва ли стукнуло ему семнадцать. И, как и всякий молодой человек, он был любопытен донельзя.

- Савари, – позвал он, обернув голову в серебристом шлеме, увенчанном длинными красными фазаньими перьями, к всаднику слева, сидящему на черном жеребце. Седовласый старик, прячущий темное морщинистое лицо под капюшоном черной рясы, почтительно склонил голову:

- Что, мой господин?

- Это что, и есть та самая прославленная статуя царя Чета?! – и рыцарь звонко расхохотался, закинув голову, а его свита позволила себе слегка улыбнуться, разделяя веселье хозяина.

Статуя-храм была громадна, и все же то, что о ней говорили, было явным преувеличением. А рабы, что её ваяли, были лишены и капли художественного вкуса.

В подножии статуи, в складках одеяния будто бы сидящего Чета, был устроен вход в храм, что придавало какой-то неприличный оттенок всему виду. В храме свершались обряды в честь сонских богов, и дым из курильниц и жертв, сжигаемых на алтарях, выходил из каменных ноздрей статуи, отчего нос ее закоптел донельзя; вытаращенные глаза статуи были с ненавистью обращены к импровизированному дымоходу.

- Забавно, – подвел итог рыцарь, посмеявшись. Бесстрастный Савари кивнул головой, соглашаясь.

- Что забавляет тебя, о, высокий господин? – раздался внизу сладенький голосок, и рыцарь перевел взгляд на мостовую.

На серых плитах стоял тощий сонк с гадливой хитрой физиономией, пожалуй, уж слишком маленький для сонка. Как и у прочих сонков, у него была чрезмерно развита нижняя челюсть, острижены под горшок сальные волосы и торчали уши.

Однако вместо шкур вонючего медведя, в которые так любят рядиться сонки, на нем была не то сутана, не то мантия из чистого и нового черного бархата, а на грудь спускалась массивная золотая цепь с прикрепленной к ней медалью (на ней был изображен рогатый Чиши). Словом, перед приезжими стоял сам Первосвященник собственной персоной.

Рыцарь не ответил, и сонк еще раз поклонился, улыбнувшись еще гаже и уставившись в лицо собеседника добрыми немигающими круглыми глазами голодного крокодила.

- Меня зовут Тиерн, высокий господин, – пропел сонк, стыдливо поджимая пальцы грязных ног, с обломанными и нечищеными Бог знает с какого времени ногтями. – И я очень рад приветствовать вас в столице. Что привело сюда столь высокого господина со столь пышной свитой?