- Моё, – шептал он как безумный, – всё моё! Скажи, что ты моя! Скажи, что хочешь меня! Скажи!
На минуту он поднялся, чтобы стащить свою одежду – фиолетовый с серебряными заклепками наряд его полетел в угол (благородный фиолетовый, свидетельствующий о высоком происхождении человека, его носящего) и снова приник к её губам.
Страсть – великое дело! Думаю (точнее, знаю), что она не стала сопротивляться, потому что тоже почувствовала страсть. Не просто что-то там, не желание, как те многие женщины в разных уголках замка, а Страсть к себе – и только к себе.
Это правда; тем более, что банального насилия не состоялось, как бы не хотел он её обидеть и унизить. Столько лет мечтать – и, наконец, дорваться, получить; разве захочешь ломать свою мечту? Нет, ему хотелось воплотить её в реальность…
Короче, Склифосовский! Я расскажу!
Шут, скотина развратная, пытался совратить девушку. В полуголом виде они катались по полу, и дело шло к обоюдному согласию – на это тонко намекал тактичный Белый, рассказывая какую-то фигню про всепожирающую страсть. Конечно, она бы согласилась; многие дамочки, за которыми я пытался ухаживать (и за которыми до этого ухаживал чертов Шут) отвергали меня с кислыми минами только потому, что «тебе не сравниться с господином Шутом в нежности и любовному умению».
Слыхал, что он умел совратить женщину, банально щипнув её за зад. Лично я только по морде получал, а щипал, вроде, так же… К тому же – не забывайте про настой Чета; голова Кинф еще не до конца освободившаяся от дурмана, была занята лишь одной мыслью – не быть одной, хоть чуть-чуть попробовать любви! Хоть чьей-нибудь – а Шут, не стесняясь в выражениях, пылко рассказал ей о своих чувствах. И даже немного показал, что он собирается с ней делать в ближайшие час-два.
Словом, когда он выкинул свою одежду в уголочек и снова склонился над ней, она обняла его и совершенно не противилась его ласкам. Более того – она была жадна до ласк!
И кто теперь рассказывает всякую фигню?
Короче, страсть охватила обоих – сколько лет он, вспоминая прекрасный образ недосягаемой юной принцессы, желал заставить её дрожать от нетерпения, шептать «еще!», обладать каждой клеточкой её тела, держать её в руках, покорную и мягкую, как воск!
И он приложил все свое умение, чтобы выбить из её губ это «Еще!». Он прижимался лицом к её коже, вдыхая её аромат, его руки исследовали самые нежные и чувствительные точки на её теле, и её острые ноготки прочертили красные полоски на его спине. И в самый неподходящий момент, когда любовники, не побоюсь этого слова, уже шептали друг другу слова-признания, когда для рук их уже не было тайных и запретных мест на телах друг друга, и губы горели от поцелуев, и каждое прикосновение было любовным и желанным…
Откуда такие глубокие познания?! Ты свечку держал, что ли?! Нифига себе, опыт у тебя, Белый!
…Словом, зажегся свет (видать, шумно они себя вели! Громко шептались-то, а?), вбежал злой Савари и треснул зазевавшегося Шута палкой по спине!
Шут, застигнутый на месте преступления, повел себя как джентльмен. Он прикрыл свою даму мехом и заслонил её от горящего яростного взора старика. Хотя чего он парился – Савари ей ведь не папа?!
- Как ты посмел?! – голос старика сорвался на какое-то задушенное сипение. Глаза его метали молнии; факел в руке его дрожал, и тени плясали по стенам неровными пятнами. От ярости старик позабыл о всякой предосторожности. – Как посмел ты прикоснуться…
- К кому? – услужливо переспросил Шут, замерев от ожидания. Старик сипел от злости. – К кому я не смею прикасаться, Старший? К девушке-кинф? Больше я никого перед собой не вижу; а моё положение в этом обществе разрешает мне прикасаться практически к любой женщине. Более того – сама принцесса Тийна настаивает, чтобы я хоть изредка, но прикасался к ней. Чем же недоволен ты, мудрейший? Я оказал твоей госпоже великую честь…
- Не паясничай! – оборвал его старик. – Я прекрасно помню, как ты это умеешь делать! Но следовало бы и тебе помнить, что именно твой язык и твоя наглость довели тебя до беды? Или ты забыл?!
Шут насупился; напоминание о прошлом плеснуло яда в его душу, и развеяло розовые грезы. Ему вдруг стало противно оттого, что он целовал эту женщину, что говорил ей о своей любви – каким глупым и жалким, должно быть, он теперь выглядел в её глазах! Как преданная, но тупая собака – её можно отлупить, пихнуть ногой, а она все равно будет смотреть с обожанием тебе в лицо и униженно мотать хвостом, выпрашивая ласки… Он резко поднялся – выпрямившись, он был выше Савари на полголовы, – и усмехнулся ему в лицо.
- Я не забыл, мудрейший! – ответил он. – Я все помню. Помню, как эта женщина отняла у меня честь, и сегодня я пришел отнять честь у неё. Помню я так же и о том, что обязан тебе жизнью – только поэтому я не пойду сейчас же к царю и не расскажу, кто на самом деле принц Зар. Я дам вам лишь сутки; за это время вы должны будете распрощаться с царем и уехать, не вызывая ничьих подозрений. И помни, мудрейший, что это я делаю только потому, что глубоко уважаю тебя.
Если вы останетесь здесь хоть на час дольше отпущенного мной времени, я без сожаления выдам вас и сам обезглавлю эту женщину – у меня теперь есть и такое право. Это все.
Стараясь выглядеть спокойным, он прошел к своей одежде и поднял её. На Кинф он не смел и посмотреть – от одного воспоминания о том, что тут происходило, начинали дрожать руки. Будь ты трижды проклят, старый дурак! Если бы не ты, мы бы… теперь – теперь и в самом деле все. Он дал слово; а его слово стоит дорого. От него невозможно отступиться, так же, как и от неё.
Шут, закинув камзол на плечо, вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. Кинф, обернув плечи мехом, не торопясь, встала. Повисла гнетущая тишина.
- Как это получилось? – произнес, наконец, Савари. – Не в моей власти осуждать тебя, высокородная...
- Вот и не осуждай, – спокойно ответила она. – Ничего он нам не сделает. А если и сделает… Это ведь ты выходил его? Если бы ты не сделал этого, сейчас нечего было бы опасаться. За ослушание всегда приходится платить.
Савари смолчал, ибо она была права.
- Вы, высокородная, равны друг другу, и если бы не его дерзость тогда… – сказал вдруг Савари.– Я был плохим предсказателем, но теперь я не ошибаюсь. Он так же благороден, как и ты. Он и в самом деле ничего не сделает тебе. Я видел это в его глазах, глазах одержимого. Он одержим тобою, тут невозможно ошибиться. Я пытался вразумить его – тогда, давно, – но, видят всемогущие боги, это не в моей власти. И если ты сейчас позовешь его и велишь ему отдать за тебя жизнь – он отдаст. Он говорил много злых слов, но он забудет их все, если ты…
- К чему ты это говоришь? – Кинф резко обернулась к нему.
Савари пожал плечами.
- Ты можешь вернуть его и попросить встать на нашу сторону. Только позови. Это ценный воин, он нам мог бы пригодиться.
- Нет, ты сказал о другом! Что значит – равны друг для друга?! Я, королевна Эшебии, по-твоему, ровня какому-то…какому-то…
- Его род так же знатен, как и твой, моя королева, – ответил Савари. – И – повторюсь, – если бы не его дерзость, тогда, давно, если бы он посватал тебя как положено, и отнесся к тебе с подобающим уважением, то твой отец, возможно, выдал бы тебя за него.
- Что?!
- Да, да, Высокородная. Твой отец не считал, что он тебе не ровня. Он наказал его за то, что он отнесся к тебе без подобающего почтения – ты же видишь, как он относится к женщинам. Он и тогда к ним относился так же. И твоего отца оскорбило, что он приравнял тебя к прочим, не делая различий меж принцессой и посудомойкой. В этом его вина, а не в том, что он посмел посмотреть на тебя. Так что…
- Молчи, глупый старик! Откуда ты знаешь, что думал мой отец?! – вскипела она. Ей тоже вдруг стало не по себе оттого, что произошло здесь минуту назад. В самом деле, чем она лучше? Вела себя как уличная девка, и с кем – с человеком, на которого даже смотреть-то не хотела каких-то пять лет назад!
