В полночь зазвонил телефон. Бенас сквозь дремоту решил не вставать: вдруг кто-то ошибся номером или звонит какой-нибудь подвыпивший приятель; сейчас обрадуется, отыскав хоть одного «приличного человека», навалится со своими обидами и горестями, будет мучить всю ночь. Но звонили очень уж настойчиво, и Бенас, наконец, не выдержал.

— Слушаю, — сказал он нелюбезно.

— Простите, это квартира Бенаса?..

— Да.

— Вас беспокоят с центрального телеграфа. Получена телеграмма. Вам прочитать или доставить?

Бенас какое-то время думал.

— Прочитайте, зачем возить. Ведь не прочитаете того, чего там не написано.

Он еще ни о чем не подозревал. Голос опытной и ко всему привыкшей женщины на том конце провода звучал подавленно:

— «Бенас, сегодня вечером утонули Дейма и Герда. Паулина».

Не так давно, лет десять назад, Бенас, выпив, не раз объяснял своим друзьям, что для человека главное — не терять самообладания, обзавестись железной выдержкой. Он говаривал: мой идеал таков — получи я сегодня телеграмму, что умерли отец или мать, но у меня есть билет на стадион, я сперва схожу на матч, а уж потом поеду хоронить. Но это ведь жестокость какая-то, отвечали друзья, это просто невозможно. — А почему? — спрашивал он. — По-моему, возможно, и это никак не означает притупления чувств, а только достойное человека самообладание. Тоже мне Рахметов, смеялись друзья. Толстой: я гадок, я мерзок, но морально совершенствуюсь… Тогда это были всего лишь разговоры.

— Вы слушаете?

— Да. Принесите, пожалуйста, телеграмму, я жду.

Через полчаса раздался звонок. В дверях стояла совсем юная девушка. Она казалась утомленной, личико ее побледнело. Стоя за порогом, она искала в книге телеграмм место, где Бенасу предстояло расписаться. Подала шариковую ручку, Бенас вывел подпись.

— Может, зайдете? — как-то преувеличенно спокойно спросил Бенас.

— Спасибо. Надо ехать. Примите мое глубочайшее соболезнование.

— Очень вас прошу — посидите хоть несколько минут. Вы одна?

— Да, я сама вожу машину.

— Тогда еще лучше. Садитесь, угощайтесь яблоками.

— Спасибо. Господи, какое несчастье. И сколько я развожу за неделю таких телеграмм… — печально говорила девушка.

— Сколько бы ни было таких случаев, для близких боль все та же.

— Да, это правда.

— Трудная у вас работа. Как и выдерживаете?

— Поначалу плакала, ночей не спала, стояли перед глазами все, кто открывал мне дверь, чтобы в маленькой свернутой бумажке принять свое несчастье. А потом стала привыкать.

— Угощайтесь.

— Спасибо. Мне уже…

Снова зазвонил телефон.

— Простите за беспокойство. Нет ли у вас случайно нашей девушки? Она вечно засиживается.

— Сейчас, пожалуйста.

Девушка длинными пальцами взяла телефонную трубку.

— Да, да, уже бегу. Сию минуту… Мне пора, — сказала она Бенасу. — Новая телеграмма.

— В добрый час. Спасибо.

В дверях девушка дважды кивнула ему и бегом спустилась с лестницы.

Стук двери был каким-то тяжелым. Выйдя на балкон, он еще долго смотрел на удаляющиеся красные огоньки машины. И все-таки — как при определенных обстоятельствах все может быть согрето, очеловечено. Наверное, существуют моменты, когда рука палача или орудие убийства могут источать тепло, подумалось Бенасу.

Включив настольную лампу, он долго глядел на холодное, как железнодорожный рельс, слово, раскладывая его на слоги: у-то-ну-ли. Каким простым, бесчувственным, холодным и бесстрастным было это слово, когда в городской «вечерке» он читал соболезнования, где оно так часто попадалось в скобках. Теперь это «ли» казалось невероятно тяжелым грузом, способным затянуть вглубь не только человека, но даже огромный корабль.

Часы в коридоре пробили четыре. Бенас отправился на кухню, нашел кусочек хлеба, искрошил, мелко нарезал две морковки и, открыв клетку, положил еду на дощечку. Потом вынул из клетки миску, наполнил водой и поставил ее на место.

Надо было что-то делать. Надо было, наверное, позвонить в деревню, где жили родители Деймы, может быть, надо было позвонить и своим родичам. Но все это он сделает днем, стоит ли будить людей посреди ночи, ведь ничего уже не изменишь. Пускай хоть эти несколько часов останутся для них счастливыми, хотя еще вопрос, бывают ли часы счастливыми, когда гибнут близкие люди, хотя ты об этом и не знаешь. Вынул из кармана пиджака бумажник, денег в нем было мало, придется ждать утра, когда откроют сберкассу. Подумал, что надо бы выйти в город, но как-то не хотелось покидать квартиру, а особенно телефон, который, пока его не будет, мог что-то сказать, опровергнуть, перечеркнуть…

Через весь город он шел пешком. Встречая знакомых, кивал и шагал дальше. Сняв с книжки деньги, отправил телеграмму на работу, что по уважительной причине три-четыре дня будет отсутствовать. Своим еще не посылал, решил сделать это оттуда, из городка на взморье. Когда уже будет поставлена последняя точка. Странное дело, думал он, когда ехал на автобусе в аэропорт, пока этого сам не испытаешь, все кажется невообразимым, невероятным. Вспомнилось далекое время, двадцать лет назад, когда он в ноябре с приятелями шел ночью домой; спускаясь с холма по шоссе, они увидели на повороте толпу и перевернувшийся грузовик с прицепом. Вокруг валялось множество сушеных дольками яблок — водитель, наверное, вез их в город, в столовые, — у некоторых в толпе были ушиблены лбы и носы, но вдруг все они увидели лежащую на бумажном мешке с сушеными яблоками маленькую женщину, которая была уже мертва. Придя в себя, он вдруг кощунственно обрадовался, что эта женщина не его мать, а ведь могло быть и так, мать тоже иногда ездила в город на попутных грузовиках. Радость была такой подлой и такой неуемной, что по дороге домой, где они с друзьями снимали комнату, он стал напевать песенку. Один из приятелей саданул его кулаком в бок:

— Бенас, ты с ума сошел…

— А что?

— Каменное сердце у тебя, Бенас.

Он тогда только вздрогнул, обо всем догадавшись. Догадавшись, что этот мешок с сушеными яблоками, эту неживую женщину можно воспринять совсем иначе, шире и, быть может, человечнее. Возможно, это был презренный эгоизм, впоследствии помогший Бенасу выпутаться из передряг и воскреснуть. Или это и впрямь была искренняя, хотя и бессознательная подлость, но, с другой стороны, кто же на свете охватил сердцем все человечество, кто на самом деле любил его и жертвовал собой, страдал за него? Разве что тот, которого распяли на кресте и на которого это же самое человечество нацелилось острыми вилами?

Билет на самолет получил без труда. Хоть в этом везет, насмешливо подумал Бенас, направляясь к загородке, где девушка в форме проверяла документы, а мужчина в форме чрезвычайно деликатно заглядывал в раздутые дамские сумочки и подозрительно уставился на Бенаса, поскольку тот шел с пустыми руками.

Место было у окна. Слишком хорошо знакомые поля, городки и города под блестящим брюхом самолета — и все полно ими: Дейма прыгала с лодки в озеро, окружающее остров с красной крепостью, Герда, белая, как ангел, бегала в долине реки, срывая синие, желтые, белые цветы, потом в уютном дворике учительского дома с плачем прижимала к груди котенка, который только что чудом выкатился из-под колес умчавшегося по шоссе автомобиля, а там, левее, далеко во мгле, лежал розовый край древних пруссов, где давным-давно, десять лет назад, они с Деймой сидели у железной дороги на сухой хвое и Бенас сказал, что впервые так остро почувствовал, как струится под землей кровь древних пруссов, которая по его стопам поднимается, поднимается, но не в сердце, а душит горло. Там они, сбившись с ног, искали бывшую букинистическую лавку, думая обнаружить хоть кирпич, которого могла касаться рука этого длинноволосого певчего из кафедрального собора, терявшего сознание от голода…^[1]

— Вы, наверное, к морю? — спросила сидящая рядом женщина, которую Бенас только теперь и увидел.

— Да. Вы, надо думать, тоже.

— Ага. Погода такая удачная, на редкость.