Короткий промельк через все пункты, день укладывается в одно мгновение, мой разум отделяется от тела, и гаснет свет. Я чувствую пальцы в своих волосах.

«Ничему из этого нельзя верить, — говорит Скармус. — Не позволяй им отнять у тебя то, что ты есть».

Косяк, притолока, косяк, — правой. Косяк, притолока, косяк, — левой. Каждый взмах рукавицы — замаскированный удар.

Медленный поворот, нога поднимается. Мы ковыляем к следующей двери, Скармус льнёт к моей ноге.

— Ты ещё не готов для Воскресения, — говорит брат Йохансен, доброжелательно склоняясь надо мной.

«Ты никогда не будешь готов», — шепчет Скармус.

Цепи натягиваются. Я чувствую, как мне оголяют спину. Сквозь тьму моей маски проникает тонкий лучик света.

Я открываю рот, чтобы заговорить. Они уже освобождают мою челюсть.

Я вспоминаю разрушенные тела и себя, обливающегося потом над ними, но как я разделял их на части, не помню.

Я не похож ни на кого в мире.

Он улыбается и ждёт, когда я заговорю. Я закрываю глаза. Он оттягивает мне веки и ждёт, ждёт. Наконец отпускает их и стягивает намордник так сильно, что начинают скрипеть и болеть зубы.

Скармус на миг оказывается впереди меня, и я чувствую, что моё тело снова стало моим. Он спотыкается, я руками в рукавицах хватаю его за голову, сдавливаю её и ударяю по ней своей головой в маске, одновременно вздёргивая его в воздух, чтобы потом опустить его черепом на своё колено в мягком наколеннике. Если бы не стесняющие меня оковы и подушки, он был бы мёртв. А так это похоже на неловкую возню.

Я пытаюсь повернуть его голову в сторону так, чтобы раздался резкий щелчок, но мои рукавицы слегка пружинят, и его шея кряхтит, но не ломается. Тут возникает сумятица тел, Скармуса оттаскивают, чьи-то руки прижимают меня к полу, срывают маску, пригибают голову вниз. Я вижу мгновенный проблеск длинной иглы, чувствую, как она впивается в мой череп, прямо над глазом.

— Ещё один дюйм, — говорит брат Йохансен. — Простой поворот запястья, брат, и ты уже не будешь иметь отношения ни к какому телу. Ты это выбираешь?

Движением глаз я показываю, что нет, чувствую нажатие иглы.

— Ты хочешь сказать, что мы потратили время впустую? — Он смотрит на меня долгим, лишённым выражения взглядом, игла продолжает давить, красная капля возникает в поле моего зрения.

— Слишком поздно для полного выздоровления, — говорит брат Йохансен. — Твоё тело закоснело в своих привычках. Мы можем изменить его путь, но лишь слегка.

Одно движение брата Йохансена, и я чувствую, как выскальзывает из меня игла, вижу, как она выбрызгивает кровь, убираясь. Рядом лежит Скармус, нижняя часть его лица вся в синих и чёрных пятнах. В кои-то веки он молчит.

— Значит, Воскресение, — говорит брат Йохансен, пока кровь стекает мне в глаз. — Это всё, что мы можем сделать. Да простит нас Господь.

За те несколько секунд, на которые моё лицо освобождается от маски, я успеваю заметить в полированном потолке Жизни, что плоть над моим глазом почернела и распухла и стала похожа на второй глаз. В настоящем глазу всё плывёт и мутится. Несколько пробуждений спустя зрение в нём пропадает совсем, и на его месте начинает раскрываться огромный кулак смерти.

Мне дают обезболивающее, освобождают глазницу от глаза, откачивают гной и ошпаривают пустую глазницу начисто. Накачанный морфином Скармус что-то бубнит, его челюсть подвязана, и слов не разобрать.

«Я был прав», — вот что он хочет сказать, — я был прав во всём».

Он больше не пытается чинить мне препятствий, разве что словно нехотя. Мне разрешают свободно прикасаться к каждой двери, и наконец, опутанный цепями и проволокой, я вхожу в Воскресение.

Это простое помещение, комната, посреди которой горит низкий свет. Брат Йохансен уже там, ждёт, вытянувшись по стойке «смирно», в расшитом парчовом одеянии вместо обычной одежды.

Меня сажают. Фиксируют ремнями, голову закрепляют специальной скобой, которая заставляет меня смотреть на него.

— Вот начальные термины Воскресения, — говорит он. — Верхний подъём.

Дырочка.

Наконечник шнурка.

Ремешок.

Передок.

Он поднимает предмет, скрытый в его ладони. Подносит его к свету.

— Видишь здесь изгиб? — спрашивает брат Йохансен несколько сессий спустя, проводя пальцем вдоль бока. — Напряги воображение. Что оно тебе подсказывает?

«Они пытаются тебя изменить», — шепчет Скармус.

— На теле женщины, брат. Что он напоминает?

Он подносит предмет ближе, оглаживает его, держит прямо перед моим носом, описывает малейшие оттенки и складочки. Когда я закрываю глаза, брат Йохансен велит Скармусу открыть их, оба, отсутствующий и целый. Он касается туфли, ласкает её, шепчет, держа её у самого рта, так что она то запотевает от его дыхания, то снова начинает блестеть, переливаться в странном свете, будто грозя превратиться во что-то иное.

«Задник, шепчет он».

Отворот.

Пятка.

Каблук.

Когда я просыпаюсь, он уже здесь, склоняется надо мной, моя челюсть уже разомкнута.

— Принимаешь ли ты плоды своей новой веры? — спрашивает он.

— Что? — говорю я.

— Что? — отвечает он. Встаёт и отходит прочь. — Что? — повторяет он. — Что?

— Горло, — говорит кто-то за моей спиной.

— Язык, — говорит кто-то.

Он приглушает главный свет и исчезает где-то за моей спиной. Появляется квадрат света в мой рост высотой и падает передо мной на стену.

«Ты попал, — говорит Скармус. — Назад пути нет».

Светлый квадрат темнеет, сменяется изображением передней части женской туфельки, в низком вырезе передка виден промежуток между первым и вторым пальцами. Картинка исчезает, и появляется новая: мертвенно-бледная плоть, вырез платья, плавный изгиб женского тела.

«Сходство, может, и есть, — говорит Скармус. — Но чисто поверхностное».

Образы мелькают туда и сюда и скоро начинают сменять друг друга с такой быстротой, что уже нельзя понять, где кончается один и начинается второй.

— Грудь, — говорит кто-то. -

Ложбинка.

Коробка.

Позади меня что-то лязгает, световой квадрат пульсирует, а потом туфелька тает, меняет ракурс и превращается в женщину. Потом снова появляется туфелька, другая её часть, и снова фрагмент женского тела. Лязг, яркие пылинки танцуют в луче.

Грудь женщины, грудь туфли, ступня женщины, ступня туфли, плечо и шея женщины, плечо и шея туфли, ложбинка, ложбинка, бедро, бедро, коробка, коробка, пятка, пятка, шов, шов и всё сначала.

Скармус шепчет похабщину мне в ухо.

Фильм прокручивается с удвоенной скоростью и вновь — по кольцу. Здоровым глазом я вижу разобранную на части туфлю, незрячим — женщину. В какой-то момент разница между ними перестаёт существовать.

Подошва.

Я ощущаю его пальцы в моих волосах. Проверяю свои оковы, они держат крепко.

«Каждая туфля была когда-то женщиной, — говорит он. — Туфля — это женщина в новом теле. Для твоих целей разницы между ними никакой».

— Шов, — шепчет он. — Коробка.

Когда я открываю глаз, надо мной маятником колеблется туда-сюда вспышка золотого света. Я пытаюсь поднять голову, но не могу. Давления намордника я не чувствую, но челюсть не двигается.

Всё ещё раздается голос брата Йохансена, спокойный, медленный и властный; сам брат невидим, за исключением бледной руки, которая парит над золотым светом, словно отделённая от тела. Скармуса не видно и не слышно.

Ритм его слов меняется, замедляясь в такт золотистому качанию.

— Раз, — произносит он. — Два. Тр…

В последнее время я испытываю неуверенность касательно того, кто я, когда и где нахожусь. Я становлюсь чужим себе, словно выброшенным из собственного тела.

Я слышу звук, похожий на треск ломающейся кости.

Я снова в Воскресении, хотя и не знаю, как туда попал. С моих рук сняты все оковы и ограничители, а в ладони у меня лежит то, ради чего я здесь.