-- Спасибо, -- ответил он.

-- Ну, давайте, -- подкатилаНинкастолик к постели, помогламонаху сесть, подложилапод спину подушки, подалапару таблеток, воды.

Монахаобжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.

-- Вы простите меня, -- тихо проронилаНинка. -- Просто я вчеразлая была.

Монах поглядел наНинку, медленно протянул руку -- для благословения, что ли -- но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:

-- Спасибо.

-- Ладно, -- сновасмутилась Нинкаи решительно встала. -- Завтракайте. Мне в магазин, прибратьсяю И спите. Бабулькасказала -- вам надо много спать.

Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся наподушкию

юДверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девицав углу смотрелазаэтим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.

Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один -- незнакомый нам, другой -- тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет нашесть, третий -- сам Сергей.

Поднявшись, Арифметик пошел надевицу. Таприсела, прикрылалоктями груди, кистями -- лицо, завизжалапронзительно.

Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его зарукав:

-- Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? -- но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.

Когдамежду Арифметиком и девицею осталось шагатри, онараспрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетелачерез окно вниз, научасток, в огромный сугроб.

Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девицаблагополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил налестнице Сергея, собравшегося было бежать наулицу:

-- Спокойно, Сергуня, спокойно! -- взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. -Кудаонанах.. денется? Нагишом! Самаприползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бздию

Вернувшись из магазинаили кудаонатам ходила, Нинкатихо, снованацыпочках, приотвориламонахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинкаподошла, опустилась наколени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупалааскетическое лицо. Произнеслашепотом:

-- Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, покаты спишь? Ты ведь во сне засебя не ответчик, аесли Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! -- и Нинкапотянулась к подушкам, осторожно поцеловаламонахав скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, ною -- Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, -- шепталажарко, -- в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно навсех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, -асамазапустилауже руку под одеяло, ласкаламонахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. -- А засебя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишью

Нинкараскрылаего рубаху, целовалагрудь, и он так закусил губу, что капелькакрови потекла, спряталась в русой бородке.

-- Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! -- и тут судорогапрошлапо монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:

-- Уйдите! Уйдите, пожалуйста!

Нинкаотскочилав испуге, в оторопи, платье поправила.

-- Ну чего вы! -- сказала. -- Чего я вам такого сделала?! -- но монах не слышал: его билаистерика.

-- Ты дьяволица! -- кричал он. -- Ты развратная сука! Ты!.. ты!..

И тут нинкин взгляд похолодел.

-- Ф-фавён! -- бросилаонаи, хлопнув дверью, выскочилаиз комнаты, из домую

юавернулась, когдауже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнулаво двор, ускорилашаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.

Лифт. Дверь. В квартире тихо. Светане зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.

-- Прости меня, -- шепнула, вывалилацветы наковрик перед кроватью и тут только не увиделадаже -- почувствовала, что монаханету.

Зажгласвет здесь, там, накухне. Заглянулаи в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметилазаписку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.

Нинкапрочиталатри эти слованесколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернулаеще и заплакала.

В дверях стоялавернувшаяся с работы бабулька, печально смотреланавнучку.

Нинкаоглянулась:

-- Он ни адресане оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросилаю

Лампадапомигивалаперед иконою, но монах не молился: положив подбородок наопертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.

Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. Нафоне темно-серого небасмутно чернелись куполасоборов. В старом корпусе светилось дваразрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал нацыпочках: изможденный старик застыл наколенях перед иконою.

Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.

Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул наизломе коридорного коленаветром движения возмущенный край черной рясыю

ТолпавынеслаНинку из вагонаметро наее станции и потащилак выходу.

Нинкаспиною почувствовалапристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шагаголов увиделанапротивоположной платформе монахав цивильном, ошибиться онане могла. И в том еще не моглаошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.