Когда мои родители еще были живы, мы дважды в год – на летнее и зимнее солнцестояние – дарили подарки всем слугам и домочадцам. Мы с Иваро брали по одному из большой кучи и дарили их, а мама с папой пожимали руки и благодарили наших людей за добрую службу. Я помню, как загорались глаза у горничных и лакеев! Им было так приятно и интересно, что же хозяева приготовили для них на этот раз! А мне нравилось это замечать.

А вам, дану, неужели ничуть не любопытно? Честно, если бы я хотела что-нибудь вам подарить, то сделала бы это сама, лично, и пристально бы наблюдала... Почему я никогда ничего вам не дарила? Это несправедливо. Но, с другой стороны, все, что у меня есть, все деньги – ваши. А у меня нет ничего своего, что я могла бы отдать.

О, не думайте, я не грущу. Мне никогда не нужно было столько денег и одежды, сколько у меня есть сейчас. Но мне бы хотелось придумать для вас подарок. Не вещь, которую вы и так могли бы купить в любой лавке, а что-то, что вам могла бы подарить только я. Я обязательно что-нибудь придумаю!..»}

Лист закончился. Тари взялась за следующий и вдруг замерла. Ну что за глупости она пишет? И, главное, для кого? Это уже мало походило на письмо, а все больше – на дневник. Кажется, Иваро в детстве вел дневник, записывая в него книги, которые прочитал, и имена знаменитых людей, о которых узнал. Но Тари никогда дневников не вела, у нее просто никогда не было в жизни ничего, о чем бы хотелось написать. А теперь, выходит, появилось?

Нет, о таких вещах она не могла никому рассказать, даже госпоже Маринике. А говорить с дану о самом дану? Тари усмехнулась. Гергос бы наверняка с удовольствием послушал. Но все же это было слишком личное, о чем, наверное, даже ему не стоило знать.

Она взяла новый листок и продолжила:

{«Я очень боюсь, что все закончится. Не знаю, что должно случиться, но меня постоянно грызет страх. Все слишком хорошо. Идеально. Мы можем проводить вместе дни и ночи, смеяться, шутить, я могу целовать вас и слушать истории о ваших путешествиях, а потом рассказывать, как доктор Нахри учил меня зашивать раны – помните, прямо на живой свинье?

Я еще никогда в жизни так много не говорила. Но вам хочется рассказать все!.. И в то же время я пишу это письмо, вместо того чтобы пройти несколько шагов по коридору и... Вы скажете, что это все глупости и бояться нечего. Да я и сама знаю. Но вдруг? В некоторые дни мне бывает сложно вдохнуть – так страшно!

Вдруг с вами что-нибудь случится? Или я сделаю что-то ужасное, ведь вы знаете мой несносный характер! Несколько дней назад я обнаружила на своем белье кровь. Это значит, что, возможно, скоро вернутся регулы, и я смогу родить ребенка... Я каждый раз вспоминаю слова госпожи Дайаны. И понимаю, что то, что мы делаем, ужасно, неправильно. Я не имею права на это счастье, ведь могут пострадать другие – например Энту, ваш наследник. Именно ему должен принадлежать Льен. А я воровка. И, мне кажется, я украла у вас куда больше, чем просто коробочку для пастилок.

Если бы можно было просто быть рядом и ни о чем думать, ничего не бояться!»}

До конца страницы оставалось совсем чуть-чуть, но Тари не стала дописывать. Перо в руке дрожало, и дышать было даже труднее, чем обычно в такие моменты. И хорошо, что она не пошла к дану! Зачем ему все эти глупости? Тари аккуратно выдернула лист из-под держателя и скомкала его. Потом поставила прибор туда, откуда взяла, вытерла глаза и решительно шагнула за дверь – ведь достаточно было пройти несколько шагов по коридору!

***

Стулья в гостиной были составлены рядами, столы и диваны отодвинуты к стене, а впереди, рядом с роялем, стояла низенькая банкетка. Именно на ней предстояло восседать юному дарованию. Дарование в данный момент бледнело и исходило холодным потом в дальнем углу комнаты, где его пыталась успокоить Мариника: что-то горячо шептала, обмахивала веером и пожимала руку.

Гергос скучал. А сидящая рядом Тари вертелась из стороны в сторону, во все глаза рассматривая цвет анкъерского общества. Не все из присутствующих могли бы получить приглашение на бал Малого Двора, но были здесь и те, кто, даже получив его, предпочел бы гордо отказаться. Во все времена во всех странах были люди, чья величайшая – а то и единственная – заслуга заключалась в том, что они чихать хотели на верховную власть. И даже то, что власть, в принципе, отвечала им взаимностью, не охлаждало их пыла. Они судили, они критиковали и чуть ли не ежедневно выдавали уничижительные памфлеты и эпиграммы на самых видных государственных деятелей. Да и просто деятелей. Гергос за последний год получил четыре таких в свой адрес.

Некоторые борцы за справедливость не стеснялись подписывать памфлеты своими настоящими именами, но большинство пряталось за псевдонимами. Нелепая, если подумать, вещь, ведь каждый более или менее образованный человек знал, кто именно скрывается за тем или иным прозвищем.

Блуждающий взгляд Гергоса выхватил очередное знакомое лицо. Морэв. Тари не ошиблась, несчастный влюбленный продолжал преследовать ее, то ли не замечая, то ли принципиально игнорируя намеки. Когда-то Гергоса привлекла его подчеркнутая порядочность, умение не замечать сплетен... да и просто доброжелательность по отношению к Тари. Теперь это лишь раздражало, казалось наивным и глупым.

Заметив, что привлек внимание Гергоса, Морэв высокомерно задрал нос и отвернулся. Вот как. Теперь его, по всей видимости, презирают. Почему-то это только развеселило Гергоса, и он чуть ли не демонстративно взял Тари за руку. Та обернулась, улыбнулась с теплотой – и снова принялась разглядывать пестрое собрание. Посмотреть действительно было на что. В этой компании рождались не только пасквили и романтические баллады, но и новые модные течения, политические союзы и скандалы.

Творчество молодого дарования интересовало публику в последнюю очередь. Но, несмотря на отчаянное сопротивление, Маринике наконец удалось усадить всех причастных и добиться более или менее приемлемой тишины. Дарование еще больше побледнело, пошло красными пятнами – и принялось читать стихи под легкий аккомпанемент рояля. Голос дрожал и сбивался. Это была любовная лирика, посвященная воображаемой даме сердца, прекрасной во всех отношениях кроме одного – ее не существовало.

– Ты кажешься грустной,– шепнул Гергос.

Когда начались чтения, и Тари уверилась, что на нее никто не смотрит, ее лицо преобразилось. Пропала улыбка, в глазах появилась тревога.

– Все в порядке, – она снова заулыбалась.

– О чем ты мне не говоришь?

Тари вздохнула и придвинулась ближе.

– Морэв поймал меня вскоре после того, как мы пришли. Вы тогда отошли, чтобы поприветствовать того господина в фиолетовой чалме, а Морэв взял меня под руку и отвел к окну – я не смогла улизнуть.

– Он что-то сказал?

Она дернула плечом и помолчала – дарование на банкетке сделало очередную паузу, пришлось ждать.

– Он сказал, что я сильно его разочаровала, – продолжила Тари, когда по гостиной снова потек сбивчивый поток лирики. – Что я ступила на неправильный путь, который не приведет ни к чему хорошему. Что мне стоит одуматься и свернуть с него, пока вы не утянули меня в пучины разврата и саморазрушения.