Старуха устало прикрыла глаза, помолчала.

— А ты никогда прежде не говорила об этом,— сказал Николай бабке и взглянул на девушку.

— А какой прок-то говорить было, когда ты этаким варравой рос. Кто ж с тобой сладить-то мог? Говорить...— досадливо пропела старуха.— Разве ж слова доходили? Кнутом тебя стегали — и то без толку.

— Ну, почему же? — рассмеялся Николай, обращая смех и взгляд к де­вушке.— Почему без толку? Кончил институт, получил диплом, заканчиваю аспирантуру. Вот буду тут у нас проводить важные научные эксперименты. Причем приехал на собственном автомобиле. Так что...

— Автомобиль, сперименты эти твои, дипломы — это вроде шкурки, вроде одежки. А под ей что? Тельце-то каково? То же? Или иное выросло? Замену сделал?

— Ты, бабаня, что мелешь-то? — для виду рассердился он.— Варравой обзываешь, про тельце какое-то несешь. Ты что, считаешь, что человек не меня­ется в своей сути?

Старуха тоненько хихикнула, личико ее сморщилось, глазки сощурились, нос вдруг вырос этаким морщинистым бугром .с двумя бородавками справа — возле ноздри и в приглазье. Смешок этот тотчас и оборвался.

— Обидеть легко, забыть трудно,— загадочно сказала старуха, прищурива­ясь.— Вон, Катюшка,— кивнула она на девушку,— давно ль бегала голопузенька, а смотри-ка, уже барышня, школу кончат. Тоже, поди, в город нацелилась?

Катя спокойно, даже как-то величаво склонила голову набок, пожала плеча­ми, улыбнулась. Не ответила и не отмолчалась.

— А ты не езжай,— попросила старуха,— тут останься, в родном гнезде. Ага. Вот и праздник будет для всех нас, кто тутошний. Праздники человека радуют, праздники и губят. А ты будешь за светлый праздничек. Такая душенька-голубонька наша Катя...— Голос у старухи вдруг подсел, она захватала круглым ртом воздух, в одышке, в немом плаче, потерла скрюченными кулачками по­красневшие глаза. — Вот с Олеженькой вместях и пошли бы ручка об ручку. Вы ж оба такие голубочки, такие ягненочки, бог вас охрани и сбереги.

— Ну, бабушка! — воскликнул Олег. Голос его сорвался почти на дискант. Он резко задернул перед собой занавески, отгородившись от комнатушки, от бабки — от всех, кто там находился.

Катя тоже смутилась от бабкиных слов, но старалась не подавать виду,— отвернувшись от Николая к окошку, теребила косу, поправляла, подтягивала на кончике алую ленту. Бабка следила за ней и за Николаем жадными глазами — все подмечала, все помнила старая...

— А ты, бабаня, смотрю, совсем не изменилась,— сказал Николай добро­душно.

— А чё мне меняться-то? Это вы меняетесь без перемены, а я — какая уж есть, такой и помирать буду. Какая уж есть, такой и помру,— повторила она с мучительной сладостью в голосе. Она прикрыла глаза, приподняла и уронила руку.— Бог с вами. Ступайте. Утопалась нонче. Мамку съезди навести. Хворая она.

— Обязательно, бабаня, съезжу,— пообещал Николай и боком вышел из комнатки.

Он подумал, что и внешне бабка ничуть не переменилась за этот год: все такая же сухая, черная, с редкими, но еще своими жующими зубами, с хорошей па­мятью и прежними странностями.

Олег стоял у окна, нервно обхватив себя за локти.

— Да брось ты,— засмеялся Николай и выразительно покрутил возле виска, кивнув в сторону бабки.

За окном раздалось негромкое мычание, залаял Шарик, заскрипела калитка, и в кухонное окно вдвинулась коровья морда.

— Зорька пришла,— сказал Олег.

Из сеней, цокая коготками по полу, в бабкину комнатушку пробежал с озабо­ченностью на морде Шарик. Из-за занавески вышла Катя, посмотрела на Нико­лая, сказала:

— Пойду Зорьку подою.

Шарик с тихим рычанием деловито пробежал в сени, погнал Зорьку от окна в стайку. Катя взяла чистое полотенце, ведро теплой воды с печки, принялась делать пойло. Николай с улыбкой подошел, протянул руку:

— Давай познакомимся.

Катя взглянула удивленно, смуглое лицо ее разгорелось, стало жарким. Она церемонно подала руку, крепко пожала, повернулась, взяла ведро, полотенце и вышла. Шарик, нетерпеливо вбежавший было в сени, снова метнулся во двор. Николая рассмешила Катина строгая манера.

— Что за птица еще? — спросил он.

— Как?! Ты не узнал?! Это же Катя Куницына! Дочь Георгия Сергеевича.

— Главного агронома? Катька?! — удивился в свою очередь Николай.— Была вот такой крохой!

— Ну! Ты ее дразнил, в снегу валял. Вспомнил?

— Так вы в одном классе?

— Ну конечно! В этом году кончаем. Кстати...— Олег кинулся к окну, высунулся и прокричал: — Катя! Через час садимся за математику. Не забыла?

— Нет, не забыла,— донесся ее звонкий голосок.

— Когда сдаете? — спросил Николай.

— Послезавтра, а еще ни бум-бум. У меня вообще с математикой...

— Ты ее не понимаешь или она тебя?

Олег хохотнул.

— По-моему, у нас полная взаимность: ни я ее, ни она меня.

— А у Кати?

— У нее порядок, вот она и берет меня на буксир.

— Жаль, времени нет, а то бы я вас поднатаскал.— Николай прошелся по горнице, заглянул в спальню родителей — и там все без перемен: широкая же­лезная кровать, перины, гора подушек, коврик на стене, будильник на комоде возле зеркала, платяной шкаф, старенький приемник «ВЭФ» на полочке, коври­ки, дорожки, два стула с гнутыми спинками.— Послушай, братец, а пожрать в этом доме имеется?

— Ой, конечно! Я ведь тоже голодный. Сейчас сообразим, мигом! Только переоденусь.

— Анька тебе кроссовки достала — мечта! — сказал Николай.

Олег скрылся б средней комнате, рядом с боковушкой, а Николай сходил к машине, достал из багажника подарки — «дипломат» для отца, кроссовки для Олега, платок для бабки Марфы, халат для матери, конфеты и печенье для всех вместе. Сунув кроссовки в комнату Олега, он вышел во двор, скинул рубаху и под дровяным навесом в охотку, с яростным напором расколошматил колуном с деся­ток березовых чурок. Получилась целая гора дров. Он быстро и ловко уложил их в поленницу и с удовольствием помылся до пояса под уличным умывальником, поплескался холодной колодезной водицей. Растершись до жаркой красноты махровым полотенцем, висевшим на гвоздике, он развалился на свежем сене, сухом и пахучем, разбросанном для подсушки во дворе.

Из стайки с ведром молока вышла Катя, важно прошествовала в дом, даже не взглянув в сторону Николая. Шарик бежал следом за ней, покусывая ее за пятки и игриво рыча. За ними двинулась из стайки Зорька, постояла возле крыльца, мыкнула, вытянув шею, и пошла со двора. Шарик, выбежавший из дома, кинулся вдогонку, Зорька остановилась было, мотнула рогом — этак по-приятельски, заигрывая с собачкой, и потрусила в стадо, которое собиралось за околицей. Шарик вскоре вернулся и улегся в тень, вывалив язык,— на морде его было написано полное удовлетворение жизнью и собой.

На крыльцо вышли Катя и Олег, коротко поговорили о чем-то, и Катя то­ропливо ушла. Олег помахал Николаю, приглашая в дом.

Когда Николай вернулся в горницу, на столе уже стояли миски, кружки, чугунок с тушеной картошкой, крынки с молоком, банка со сметаной, зеленый лук, хлеб кусищами, сало зимней засолки, хрен, горчица, соленые огурцы, капу­ста.

— Ну, сели! — скомандовал Николай и первым скользнул по лавке к окну.— Мое место!

Было уже не до разговоров. Олег не отставал от старшего брата, наворачивал за обе щеки. Когда первый, самый горячий приступ голода миновал и, отдуваясь, Николай калил еще одну кружку молока, Олег сказал, что кроссовки в самый раз, он очень благодарен Ане и теперь ему не страшен серый волк, в смысле экза­мены: новыми кроссовками сразит наповал математичку, а заодно и всех осталь­ных учителей.

Только теперь Олег решился в упор взглянуть на брата. И взгляд этот, изучающий, пристальный, не остался без внимания Николая.

— Ну и как? — спросил он.— Изменился?

— Ты? — уточнил Олег, смущенно пряча глаза.— Очень!

— В худшую? В лучшую сторону?

— М-м, пожалуй, в лучшую.

— Спасибо за «м» и «пожалуй». Откровенность нынче занесена в Красную книгу. Слыхал о такой?