— А чего это ты сразу взвился? Иди под душ, охладись.
— Уже был, охладился.
— Подожди, а который час?
— Первый — ночи. А ты хотела позвонить ему?
— Вот еще! Я что, идиотка? По ночам тревожить дедулю. Ну ты даешь!
— Дедуля настоящий ученый, поймет. Если бы мне кто-нибудь из выдающихся молодых позвонил, я бы ничуть не обиделся. Наоборот! Связь поколений, связь времен. Звони!
— Не валяй дурака. Они уже спят. Ты же знаешь, дедуля очень трудно засыпает и рано встает. Сейчас его поднять — никакие снотворные не помогут. Да и что за спешка? Можно завтра поговорить... То есть я-то говорить не буду, точно! И тебе не дам.
— Как это не дашь?! Телефон обрежешь? Или, как Димку, в угол поставишь?
— А я тебе говорю, не будешь звонить дедуле!
— Завтра утром, в девять ноль-ноль, состоится первый раунд переговоров. Клянусь!
— Ты этого не сделаешь!
— Почему же?
— Не посмеешь давить на него, использовать его имя. Это же неприлично, Колька! Как ты этого не понимаешь?
— Ты хочешь иметь в мужьях доктора наук? Академика? Хочешь?
— Я хочу иметь просто порядочного мужа. И неважно, кто он.
— Ой, какая ты правильная! А я и не знал. Оказывается, тут, рядышком, под одеялом лежит положительный герой нашего времени! Эй, журналисты-очеркисты, сюда! Вот та, кого вы тщетно ищете! Сюда!
— Не ори! Димочку разбудишь.
— «Ори»! И это потомственная интеллигентка, белая кость, высокие идеалы!
— Не паясничай! И отстань! Не трогай меня!
— Почему? Недотрога?
— Да! Недотрога!
— С каких это пор?
— С таких! Сказала, не прикасайся!
— Укусишь?
— Закричу.
— А Димочка?
— А ты не лезь.
— Хочу, чтобы ты смеялась, радовалась мужу... Муж вернулся из командировки, а жена... как в том анекдоте...
— Убери руки!
— Нюрочка, дурища ты этакая, ты же вся дрожишь...
— Мне холодно. Отдай одеяло. Укрой меня.
— Пожалуйста. Желание женщины — закон для мужчины. Чего плачешь?
— С чего ты взял? Не плачу я...
— Тогда улыбнись... Ну, Ань, ну прошу...
— Ты бываешь таким нахальным, таким беспардонным. Противный!
— Не кричи! Димочка спит. Истеричка какая-то, ей-богу! Пей валерьянку Ну что с ней делать? Ревет белугой... Аня! Анна! Перестань!
— Не могу... нервы развинтились... Дай воды.
— Вот, выпей... Ой, бедняжка, даже зубы стучат. Успокойся! Я же тебя не трогаю, не обижаю... Ну?
— Сейчас... Сейчас я тебе... все скажу...
— Скажи, конечно, скажи, полегчает.
— И скажу! Твои хамские шуточки! Твое вечное зубоскальство... Какая-то в тебе тупая наступательная сила — ни с чем не считаешься! И ни с кем! Ты — трактор! Всюду и всегда напролом. Никакого чутья, видишь и слышишь только себя, а как другие настроены — тебе наплевать.
— Бред какой-то! Анька, очнись!
— Ты очнись!
— Но почему?! Я делаю диссертацию, черт возьми! Занимаюсь наукой, да, наукой! Не пью, не таскаюсь — какого дьявола тебе еще надо? Знаю, что тебя раздражает: что я — деревенщина! Так сама выбирала. Говоришь, я беспардонный, нахальный, трактор. А ты как хочешь?! Нынче если будешь деликатничать, мигом отодвинут и задвинут.
— Вот, вот, только об этом и думаешь.
— Нет, не «только», но и об этом! И не только о себе, но и о тебе, о сыне забочусь.
— Не всякую заботу и не в любой форме можно принять, к твоему сведению!
— Знаешь что, не валяй-ка дурака. У меня тоже, между прочим, нервы не железные. Целую неделю сидел в болоте, как черт. Не жрал, не спал по-человечески. Двести пятьдесят километров за рулем, устал, спать хочу, подвинься!
— Нет уж, миленький. Бери раскладушку и вон там, у окна.
— Прекрасно! Возьмем раскладушечку... Вот ока, родимая... А вот принадлежности — чистенькие, как в гостинице...
— И не лезь ко мне!
— Что ты, что ты, после такой беседы — только сон. Лучшее средство от беременности — душеспасительные разговоры на ночь... Да?
— Ты можешь замолчать?
— А что? Не нравлюсь?
— Пошлости твои надоели!
— Когда-то вы, барышня, весело хихикали, вам нравилось, а теперь это пошлости, режущие ваш утонченный слух. Пардон, пардон, затыкаюсь, валюсь, валюсь носом в подушку, на раскладушку. Уже стихами мужик заговорил. Скоро поэму настрогаю — о разбитой любви!
— Ты можешь замолчать?
— Молчу... Алле, ты спишь? А я — нет... У тебя здесь тепло... А я, между прочим, замерз на раскладушке.
— Колька! Отстань! Щекотно! Ой, закричу!
— И я закричу... Господи, ножки-то какие тепленькие...
— Тихо, Димочку разбудишь, черт лохматый...
— Димочка у нас спит, хороший мальчик Димочка, крепко спит... А мы не спим, да? Мы не хотим спать...
— Колька! Какой ты все-таки...
— Я — хороший...
— Не знаю...
— Докажу... Хочешь?
— Ой, Коленька...
2
В девять ноль-ноль Николай крутил диск телефона, звонил Дмитрию Никифоровичу, Анькиному деду, которого в семье нежно называли «дедулей». Летом он жил в основном на даче, в дачном поселке академии. В последние годы занимался диффузией межзвездных плазменных «облаков». Писал статьи, книги, а лабораторией руководил, как он выражался, дистанционно: с важными делами приезжали к нему на дачу, мелкие вопросы решал по телефону. Вставал рано, в половине шестого, пил чай, до половины девятого сидел в своем кабинете, работал, а к девяти, к первому завтраку уже был свободен, мог вести переговоры и принимать гостей. После обеда снова исчезал «на верхотуре».
Телефон на даче оказался занятым, и Николай упрямо набирал и набирал, не обращая внимания на Анькины гримасы — она приплясывала рядом, переживала, готовая вмешаться, если Кольку начнет заносить. Наконец соединилось, и Николай услышал голос дедули:
— Алле! Я вас слушаю.
— Дмитрий Никифорович, доброе утро! Говорит Николай, ваш молодой коллега.
— Не понял, коллега, кто говорит? — переспросил дедуля вибрирующим голосом.
— Ни-ко-лай, Анин муж.
— Ах, Коля! — обрадовался старик.— Здравствуй, Колечка, здравствуй, коллега! А мне показалось, что из Москвы, разыгрывают. Ну как дела? Как там мой тезка?
— Тезка еще дрыхнет, но вчера хныкал, просился к дедуле.
— Ну так в чем дело? Валяйте! Авто на ходу?
— На ходу.
— Время есть?
— Есть.
— Ну и валяйте! Ждем к обеду. Вот Калерия Ильинична тоже зовет. С приветом! Пока.
И дедуля положил трубку.
— Ну вот, а ты боялась! — сказал Николай и щелкнул Аню по косу.
Аня с возмущением округлила глаза.
— Сколько раз тебя просить! Оставь эти дурацкие манеры.
Николай расхохотался, дал жене шутливого шлепка и трусцой кинулся к выходу.
— Сгоняю в институт, поймаю Мищерина. А вы готовьтесь! Выезд в двенадцать ноль-ноль!
Он выскочил из подъезда под лучи яркого утреннего солнца. «Жигуленок» стоял на площадке между домами — заляпанный грязью после вчерашней дороги. Николай набрал ведро воды из поливального крана и вымыл машину тут же на стоянке. Он сделал это так быстро и ловко, что никто из жильцов не успел заметить столь вопиющего нарушения — обычно едва кто-либо из автомобилистов появлялся с ведром и тряпкой возле машины, как тотчас же раскрывались окна и на весь двор неслись ругательства и проклятия. Он даже прополоскал тряпку и сполоснул ведро — так ему нынче повезло! Ехать предстояло через весь город, за реку, на левый берег. Сорок минут туда, сорок — обратно, и там, если Мищерин на месте,— минут двадцать от силы. Мищерин обещал быть с утра, это значит — с десяти, не раньше.
Из автомобиля город выглядел чистым, прибранным. И проспект, по которому ехал Николай, и сквер с зелеными шарами тополей, газонами и ровненько подстриженной акацией, и дома — четырех-пятиэтажные, построенные перед самой войной, и газетные киоски, и павильончики универмага, и легкие навесы автобусных остановок — все будто бы приготовилось к какому-то светлому и радостному празднику. Вымытый дождем и поливальными машинами асфальт влажно темнел в тени домов. Солнце, прятавшееся за домами, высвечивало поперечные улицы ярким живым светом — казалось, будто проспект перегораживали высоченные прозрачные заслоны — от земли до самого неба. Когда он проезжал сквозь них, налево невозможно было смотреть — слепило.