— А чего это ты сразу взвился? Иди под душ, охладись.

— Уже был, охладился.

— Подожди, а который час?

— Первый — ночи. А ты хотела позвонить ему?

— Вот еще! Я что, идиотка? По ночам тревожить дедулю. Ну ты даешь!

— Дедуля настоящий ученый, поймет. Если бы мне кто-нибудь из выдаю­щихся молодых позвонил, я бы ничуть не обиделся. Наоборот! Связь поколений, связь времен. Звони!

— Не валяй дурака. Они уже спят. Ты же знаешь, дедуля очень трудно засыпает и рано встает. Сейчас его поднять — никакие снотворные не помогут. Да и что за спешка? Можно завтра поговорить... То есть я-то говорить не буду, точно! И тебе не дам.

— Как это не дашь?! Телефон обрежешь? Или, как Димку, в угол поставишь?

— А я тебе говорю, не будешь звонить дедуле!

— Завтра утром, в девять ноль-ноль, состоится первый раунд переговоров. Клянусь!

— Ты этого не сделаешь!

— Почему же?

— Не посмеешь давить на него, использовать его имя. Это же неприлично, Колька! Как ты этого не понимаешь?

— Ты хочешь иметь в мужьях доктора наук? Академика? Хочешь?

— Я хочу иметь просто порядочного мужа. И неважно, кто он.

— Ой, какая ты правильная! А я и не знал. Оказывается, тут, рядышком, под одеялом лежит положительный герой нашего времени! Эй, журналисты-очерки­сты, сюда! Вот та, кого вы тщетно ищете! Сюда!

— Не ори! Димочку разбудишь.

— «Ори»! И это потомственная интеллигентка, белая кость, высокие идеалы!

— Не паясничай! И отстань! Не трогай меня!

— Почему? Недотрога?

— Да! Недотрога!

— С каких это пор?

— С таких! Сказала, не прикасайся!

— Укусишь?

— Закричу.

— А Димочка?

— А ты не лезь.

— Хочу, чтобы ты смеялась, радовалась мужу... Муж вернулся из команди­ровки, а жена... как в том анекдоте...

— Убери руки!

— Нюрочка, дурища ты этакая, ты же вся дрожишь...

— Мне холодно. Отдай одеяло. Укрой меня.

— Пожалуйста. Желание женщины — закон для мужчины. Чего плачешь?

— С чего ты взял? Не плачу я...

— Тогда улыбнись... Ну, Ань, ну прошу...

— Ты бываешь таким нахальным, таким беспардонным. Противный!

— Не кричи! Димочка спит. Истеричка какая-то, ей-богу! Пей валерьянку Ну что с ней делать? Ревет белугой... Аня! Анна! Перестань!

— Не могу... нервы развинтились... Дай воды.

— Вот, выпей... Ой, бедняжка, даже зубы стучат. Успокойся! Я же тебя не трогаю, не обижаю... Ну?

— Сейчас... Сейчас я тебе... все скажу...

— Скажи, конечно, скажи, полегчает.

— И скажу! Твои хамские шуточки! Твое вечное зубоскальство... Какая-то в тебе тупая наступательная сила — ни с чем не считаешься! И ни с кем! Ты — трактор! Всюду и всегда напролом. Никакого чутья, видишь и слышишь только себя, а как другие настроены — тебе наплевать.

— Бред какой-то! Анька, очнись!

— Ты очнись!

— Но почему?! Я делаю диссертацию, черт возьми! Занимаюсь наукой, да, наукой! Не пью, не таскаюсь — какого дьявола тебе еще надо? Знаю, что тебя раздражает: что я — деревенщина! Так сама выбирала. Говоришь, я беспардон­ный, нахальный, трактор. А ты как хочешь?! Нынче если будешь деликатничать, мигом отодвинут и задвинут.

— Вот, вот, только об этом и думаешь.

— Нет, не «только», но и об этом! И не только о себе, но и о тебе, о сыне забочусь.

— Не всякую заботу и не в любой форме можно принять, к твоему сведению!

— Знаешь что, не валяй-ка дурака. У меня тоже, между прочим, нервы не железные. Целую неделю сидел в болоте, как черт. Не жрал, не спал по-человече­ски. Двести пятьдесят километров за рулем, устал, спать хочу, подвинься!

— Нет уж, миленький. Бери раскладушку и вон там, у окна.

— Прекрасно! Возьмем раскладушечку... Вот ока, родимая... А вот при­надлежности — чистенькие, как в гостинице...

— И не лезь ко мне!

— Что ты, что ты, после такой беседы — только сон. Лучшее средство от беременности — душеспасительные разговоры на ночь... Да?

— Ты можешь замолчать?

— А что? Не нравлюсь?

— Пошлости твои надоели!

— Когда-то вы, барышня, весело хихикали, вам нравилось, а теперь это пошлости, режущие ваш утонченный слух. Пардон, пардон, затыкаюсь, валюсь, валюсь носом в подушку, на раскладушку. Уже стихами мужик заговорил. Скоро поэму настрогаю — о разбитой любви!

— Ты можешь замолчать?

— Молчу... Алле, ты спишь? А я — нет... У тебя здесь тепло... А я, между прочим, замерз на раскладушке.

— Колька! Отстань! Щекотно! Ой, закричу!

— И я закричу... Господи, ножки-то какие тепленькие...

— Тихо, Димочку разбудишь, черт лохматый...

— Димочка у нас спит, хороший мальчик Димочка, крепко спит... А мы не спим, да? Мы не хотим спать...

— Колька! Какой ты все-таки...

— Я — хороший...

— Не знаю...

— Докажу... Хочешь?

— Ой, Коленька...

2

В девять ноль-ноль Николай крутил диск телефона, звонил Дмитрию Ники­форовичу, Анькиному деду, которого в семье нежно называли «дедулей». Летом он жил в основном на даче, в дачном поселке академии. В последние годы зани­мался диффузией межзвездных плазменных «облаков». Писал статьи, книги, а лабораторией руководил, как он выражался, дистанционно: с важными делами приезжали к нему на дачу, мелкие вопросы решал по телефону. Вставал рано, в половине шестого, пил чай, до половины девятого сидел в своем кабинете, рабо­тал, а к девяти, к первому завтраку уже был свободен, мог вести переговоры и принимать гостей. После обеда снова исчезал «на верхотуре».

Телефон на даче оказался занятым, и Николай упрямо набирал и набирал, не обращая внимания на Анькины гримасы — она приплясывала рядом, пережива­ла, готовая вмешаться, если Кольку начнет заносить. Наконец соединилось, и Николай услышал голос дедули:

— Алле! Я вас слушаю.

— Дмитрий Никифорович, доброе утро! Говорит Николай, ваш молодой коллега.

— Не понял, коллега, кто говорит? — переспросил дедуля вибрирующим голосом.

— Ни-ко-лай, Анин муж.

— Ах, Коля! — обрадовался старик.— Здравствуй, Колечка, здравствуй, коллега! А мне показалось, что из Москвы, разыгрывают. Ну как дела? Как там мой тезка?

— Тезка еще дрыхнет, но вчера хныкал, просился к дедуле.

— Ну так в чем дело? Валяйте! Авто на ходу?

— На ходу.

— Время есть?

— Есть.

— Ну и валяйте! Ждем к обеду. Вот Калерия Ильинична тоже зовет. С приве­том! Пока.

И дедуля положил трубку.

— Ну вот, а ты боялась! — сказал Николай и щелкнул Аню по косу.

Аня с возмущением округлила глаза.

— Сколько раз тебя просить! Оставь эти дурацкие манеры.

Николай расхохотался, дал жене шутливого шлепка и трусцой кинулся к выходу.

— Сгоняю в институт, поймаю Мищерина. А вы готовьтесь! Выезд в две­надцать ноль-ноль!

Он выскочил из подъезда под лучи яркого утреннего солнца. «Жигуленок» стоял на площадке между домами — заляпанный грязью после вчерашней доро­ги. Николай набрал ведро воды из поливального крана и вымыл машину тут же на стоянке. Он сделал это так быстро и ловко, что никто из жильцов не успел заметить столь вопиющего нарушения — обычно едва кто-либо из автомобили­стов появлялся с ведром и тряпкой возле машины, как тотчас же раскрывались окна и на весь двор неслись ругательства и проклятия. Он даже прополоскал тряпку и сполоснул ведро — так ему нынче повезло! Ехать предстояло через весь город, за реку, на левый берег. Сорок минут туда, сорок — обратно, и там, если Мищерин на месте,— минут двадцать от силы. Мищерин обещал быть с утра, это значит — с десяти, не раньше.

Из автомобиля город выглядел чистым, прибранным. И проспект, по которо­му ехал Николай, и сквер с зелеными шарами тополей, газонами и ровненько подстриженной акацией, и дома — четырех-пятиэтажные, построенные перед самой войной, и газетные киоски, и павильончики универмага, и легкие навесы автобусных остановок — все будто бы приготовилось к какому-то светлому и ра­достному празднику. Вымытый дождем и поливальными машинами асфальт влажно темнел в тени домов. Солнце, прятавшееся за домами, высвечивало попе­речные улицы ярким живым светом — казалось, будто проспект перегораживали высоченные прозрачные заслоны — от земли до самого неба. Когда он проезжал сквозь них, налево невозможно было смотреть — слепило.