— Ну, ну, не кипятись, сейчас же не зима. До зимы еще десять раз испра­вишь. Своими силами...

— Какими «своими»? Пять калек — силы?

— Ну все! Базар разводить не намерен. Разговор о другом... Мы должны пустить птичник к первому июля. Пункт районных обязательств! Сам же говоришь, почти готово. Я вот что думаю... Птичник колхозный, куры колхозные, яйца, стало быть, тоже колхозные. Ежели б ты сдал первое яйцо завтра-после­завтра, мы б с тобой были вот такими молодцами... Ну, чего молчишь?

— А чего мне? Кричать? Петь от радости?

— Через неделю Шахоткин даст людей, через неделю, не раньше. Так что выручай, Ваня...

— Кого выручать? Шахоткина?!

— Меня, меня выручай...

— Тебя?! А ты-то что? Не с тебя спросят!..

— С меня, Ваня, с меня... Конечно, можешь отказаться. Ну, снимут Ташкина, ну, засунут в потребсоюз или еще куда, тебе-то что. У нас с тобой всяко было, да? И сердился ты на меня, и я, чего греха таить, имел на тебя обиду — было, было за что! Но все ж таки, Ваня, погляди, кто тебя в председатели провел? Кто с доро­гой помог? А клуб? А детский садик? А ясли? Кто поддержал? А орден? Дума­ешь, ордена просто так раздают — всем хорошим? Не-ет, Ванечка, просто так ничего не делается, даже куры не несутся...

— Опять ты меня этим орденом тыкаешь! Может, хватит? Не ты же лично мне его дал.

— Ну, ну, не возбуждайся, дело не в ордене, а в ситуации. Понимаешь, сейчас, как никогда, важно не подкачать, выполнить обязательства.

— А чего такой пожар? Подумаешь, обязательства. Сколько мы их наприни­мали на своем веку — если б все, что понаписали, выполнили, теперь и делать нечего было бы, лежи на печи да жуй калачи.

— И опять ты не прав, Ваня. Было одно, а теперь другое. Теперь за каждый пункт спрос. Записано — отвечай. Не можешь — иди гуляй. Вот так, Ваня. До нас добрались и до вас скоро доберутся...

— Кто это доберется?

— Кто! Новые времена, вот кто!

— А мы не боимся, наоборот, радуемся...

— А мы боимся, что ли? Мы тоже радуемся.

— Значит, общая радость...

— Радость-то общая, только вот слезы — наособицу.

— Ой, Антон, Антон, не можешь ты без этого самого. Ну чего ты меня стращаешь? Я ведь пуганый.

— Не стращаю, Ваня, прошу! Это разные вещи. Неужто не понимаешь? Стращать не я буду — народный контроль, ОБХСС, прокуратура... А я — прошу!

— Странно просишь. Или не привык по-человечески-то просить, как мы у тебя просили.

— А ты меня уже, смотрю, списал. «Просили». Все, Ташкин, иди гуляй, да?

— Да нет, зачем же, работай, я не возражаю.

— Он не возражает! Ну, ну... Скажи, Иван Емельянович, много к тебе Ташкин обращался? Много просил?

— Да нет, не много.

— Ну а хоть раз вспомнишь? Чтоб просил. Не советовал, не рекомендовал, а просил....

— У тебя характер не тот, чтоб просить. Ты у нас командир...

— Ишь, хитер бобер, голыми руками не возьмешь. Никогда не просил, а теперь прошу. Понимаешь? Прошу. Завтра-послезавтра пятьсот штук яиц и квитанцию мне на стол. Договорились?

— Не знаю, Антон Степанович, не знаю...

— Но подумаешь? Обещаешь?

— Подумать можно. Отчего же не подумать...

— Да, как там дела с наукой? Из обкома звонили, просили всячески помочь, но это ведь твой Колька, так что, надеюсь, сами разберетесь.

— Все в порядке. Сделали отвод от нашей подстанции, поставили столбы, протянули линию, подправили дорогу до часовни, часовню отремонтировали. Колька привез с городу свою бандуру, «самовар» называется, смонтировал и уже запустил.

— Ну и что это за штука? Сам-то видел?

— Ага, видал. Игрушка такая, лучом в небо стреляет, чего-то там ищут, какие-то полости или пятна, холера их разберет. Но красиво!

— Красиво?

— Ага. Как игла — до самых туч. И гудит со страшной силой.

— Показал бы как-нибудь.

— Это можно. С Колькой сговоримся — и приезжай. Это на старом болоте, где минометы испытывали.

— Ах, это вон где. Ладно, заметано. Ну, больше не задерживаю, поди, дел навалом?

— Невпроворот.

2

Дел у Ивана Емельяновича было действительно невпроворот. Кроме ежеднев­ных разъездов по полям и фермам, кроме обязательной бумажной писанины, разбора всякого рода заявлений, жалоб, просьб, кроме чтения разных циркуля­ров и указаний выше и сбоку стоящих организаций — кроме всей этой обыкно­венной текучки были у него дела, которые появлялись как-то странно, вроде бы ни с того ни с сего, но которые надолго выводили из нормальной колеи. Как правило, самые гнусные конфликты возникали за пределами колхоза, при сдаче зерна, скота, молока на приемных пунктах в райцентре. Как-то так получилось, что постепенно из пунктов ушли честные, добросовестные люди и на их место пришли выжиги, с которыми колхоз «Утро Сибири» никак не мог найти общего языка. Хитрость невелика: если каждый раз одни и те же люди упорно и нагло занижают тебе вес скота, показатели по зерну или жирность молока, значит, хотят получить с колхоза какой-нибудь презент. Может, само по себе это слово и не означает ничего плохого, но в здешних местах с чьей-то пакостной руки пошло гулять лишь в одном, самом похабном смысле — взятки. Хочешь, чтоб делали клуб, давай презент начальнику строительного управления Шахоткину. Хочешь, чтоб расширили пекарню, презентуй районного начальника по хлебу. Хочешь, чтоб не сильно дергал тебя народный контроль, давай презент замести­телю начальника народного контроля.*Сам начальник не брал, а заместитель — всегда пожалуйста. Ну а угощения работников прокуратуры, ОБХСС, милиции, санэпидстанции, РАПО и прочих колхозных «радетелей» — это как бы само собой разумеющееся дело, тут уж и разговоров нет: приехали — накрывай стол, ставь бутылки, вари телятину, а еще лучше — подай какую-нибудь дичь, чтоб удивить, порадовать, уважить дорогих гостей. И все из колхоаного бюджета, за счет колхозников... «Мы, колхозники, ничего и ни у кого не вымогаем, не ждем подачек, угощений. А почему они считают за норму приехать по служебным делам и без зазрения совести требовать, вымогать обеды, продукты, деньги?» — возмущался иной раз Иван Емельянович, заводя разговор с таким же, как и он, председателем на каком-нибудь совещании.

Сегодня после разговора с Ташкиным ожидало его немало разных срочных дел, откладывать которые дальше было нельзя. Что-то надо решать со стариками Михеевыми — остались одни, дети в городе, в ссоре с родителями, правда, и ста­рики не подарок, но куда ж их денешь, надо как-то помогать, совсем обезножели. Второй месяц ждут материальную помощь камышинские молодожены — пять заявлений, тоже требует решения. Весь состав правления созывать не обязатель­но, можно решить на малой сходке, в узком кругу, но тоже пора — сколько можно морочить людям головы. Назрели вопросы и по оплате труда кормозаготовителей: внедряют коллективный подряд, а как оплачивать, никто не знает. Были и еще кое-какие дела — по учету и оформлению горючего, по приему на работу и увольнению, распределение ссуд, путевок в санаторий и прочие вроде бы пустя­ки, от которых зависит нормальная жизнь колхоза.

Уж чего-чего, а хозяйство свое он знал, да и вообще крестьянский труд был в крови, унаследован, можно сказать, и по отцовской, и по материнской линиям. Еще до войны с отцом и матерью, с дядьми и тетками каждое лето, начиная с первых весенних оттепелей, работал и в огороде, и в поле колхозном, и на току, и на конюшне, и на лесозаготовках. Казалось бы, что может малец шести-семи лет от роду?! А мог! И картошку сажал, клал по луночкам, и мелочь зеленую, рассаду, всовывали с бабкой в разрыхленную землю, и сено сгребал маленькими граблями — за день так ухаживался, что обратно с поля ехал на отцовских пле­чах или, если подворачивалась попутная подвода, в телеге. Чуть лето припекло, ту же картошку окучивать надо было, брал тяпку и со всеми дружно, не отлыни­вая, кланялся каждому зеленому кустику, танцевал вокруг него, босоногий и загорелый, как белокурый цыганенок. Коней, коров пасти приходилось, пона­чалу со старшими, а позднее и одному. Дед Егор, по отцу, был плотником отмен­ным, скольким в Камышинке дома поставил — давным-давно деда нет в живых, а те дома рубленые до сих пор стоят, третье поколение согревают и сберегают. Дед и к топорику мало-помалу приучил. Старики по материнской линии, вы­сланные с Орловщины со всеми своими домочадцами, мастеровиты были и по части скорняжных дел, и по части печных, да и с землею умели управляться не хуже местных, сибиряков. И от них добавилось знаний и проворства Ивану, рожденному от сибиряка и дочери орловцев. Кто знает, может, и натура у него от такой смеси получилась несколько иная, чем обычно была в большинстве сибир­ских корней. Сибирская сдержанность сочеталась в нем со вспыльчивостью, со взрывчатостью западного человека, хотя, ясное дело, и сибиряк не каждый мол­чун, и западный не каждый вспыльчивый как огонь. Но по большинству — так.