— Всегда была такая,— меланхолично повторила Любовь Ивановна и подня­ла на Николая сизые, вымученные глаза.— Потому и предынфарктное, что «всегда была такая». Передышки надо давать человеку, а не ездить круглый год. Сейчас ей нужен покой, покой и еще раз покой. Никаких «денечков», пере­бьетесь. Еще выпивать заставите, «за встречу», «за здоровье», знаю я вас.

Николай стоял, ожидая, что Любовь Ивановна хоть как-то смягчит резкость, но Любовь Ивановна вынула из груды бумаг рентгеновский снимок и принялась дотошно разглядывать его на свет, поворачивая так и этак.

— Значит, нельзя? — пробормотал он в неловкости.

Любовь Ивановна молча, как от приставшей мухи, отмахнулась от него снимком, и Николай обескураженно попятился к двери.

Вернувшись в палату, он лишь развел руками, дескать, ничего не вышло. Татьяна Сидоровна, ожидавшая его с надеждой и страхом, вся так и поникла.

— А, поехали! — предложил Николай.— Я тебя, хочешь, на руках снесу!

Но мать не согласилась, благоразумие взяло верх. И опять пошли расспросы:

как, что, когда — все про Димочку, про внучека разлюбезного, которого видела совсем крохой. Помнит ли своих деревенских родственников — бабку с дедом, дядю, прабабку? Николай отвечал, а сам все разглядывал мать — как все-таки сильно она изменилась! И эти темные мешки под глазами, и синева, странная фиолетовость губ — почему? И подрагивание кончиков пальцев, и такая уста­лость во всем бледном, сероватом лице. Она же еще совсем молодая — нет пятидесяти...

Оставив пакет с подарками и фотографии на прикроватной тумбочке, они двинулись во двор — Николай хотел еще съездить на полигон, убедиться, что место подходящее. Мать проводила их до площадки, где стоял, сверкая на солнце, красный «жигуленок». Татьяна Сидоровна разглядывала машину, качая голо­вой. Садиться внутрь она не решилась, лишь осторожно потрогала никелиро­ванную ручку.

— Где ж ты, сыночек, такие деньжищи-то взял?

— В наше-то время? Были б руки-ноги-голова. Мы с Аней три сезона в строй­отряде вкалывали. Остальное добавил Анькин дед.

— И сколько же он добавил? — с опаской спросила Татьяна Сидоровна.

Николай наклонился, сказал ей на ухо:

— Шесть пятьсот.

Татьяна Сидоровна ахнула, ошеломленно посмотрела на Николая.

— Как же ты взял, сыночек? Хорошо ли?

— Не я брал — Анька. И не волнуйся, у них этих денег — как грязи!

— Ой, что это ты говоришь! — растерялась Татьяна Сидоровна.— Разве ж можно деньги так сравнивать?

— А что? Что такого?

— Ну как же, деньги — это ж труд, работа. Им, поди, тоже нелегко даются...

— Нелегко, конечно, но дед — большой ученый, а им знаешь как платят — ого-го! У деда квартира в городе, квартира в научном городке плюс дача — двухэтажная! Плюс два гаража, машина «Волга», не эта консервная банка. И все такое прочее...

Татьяна Сидоровна с неодобрением глядела на него, поджав губы.

— Да он нормальный,— сказал он, усмехаясь,— не капиталист. Аньке дал на машину, а так — никакой роскоши, только для дела.

— Ну а «Волга», гаражи — это как? — недоумевала Татьяна Сидоровна.

— «Волга» — ездить, гаражи — казенные — машину держать, в городе и на даче. Не на улице же!

— А квартиры? Зачем две, да еще дача?!

— В городе — для постоянного жилья, тут библиотека, так сказать, база. В городке — на тот случай, если допоздна задержится в институте. Не в гостини­цу же! Верно? Или, скажем, устал, в город возвращаться трудно, а тут малень­кая, однокомнатная, очень скромно обставленная — диван, стол, три стула, холодильник, телевизор, книжный шкаф. Понимаешь, когда у человека мозги, государство умеет заботиться. А у деда мозги — во! Он с Кикоиным еще сорок лет назад занимался разделением урана. Вот какой дед! Да ладно, мама, день­ги — пустяк! Давай-ка лучше прокатимся!

— Нет, сынок, устала что-то, пойду прилягу. А вы езжайте.

Она кивнула Кате, показывая на машину, дескать, садись. Та деликатно, бочком села на переднее сиденье, Олег уселся сзади. Николай обнял мать, и опять тревожное чувство пронзило его: какая она вялая, ослабевшая, глаза погасшие, тусклые. Раньше вихрем бы полетела с ними! Что-то подкосило ее, сильно подко­сило...

Он сел за руль, а мать потихоньку, чуть накренившись на левый бок, пошла обратно в терапию. На крыльце она задержалась, постояла как бы в задумчиво­сти, низко опустив голову, и, обернувшись, помахала рукой.

4

На полигон вела старая заросшая дорога. Огибая серый блочный корпус птичника, за которым располагалось камышинское кладбище, она втягивалась в лес мимо личных сенокосных делянок с первыми стожками сена, мимо колхоз­ной пасеки, раскинувшейся на луговине перед болотами, скатывалась в сырые широкие низины, поднималась на пологие сухие взгорки, сбегала с них — боком- боком, сторонясь зыбей, приметных сочной осокой,— через замшелые мосточки над прозрачными ручьями, по колышущимся, чавкающим под колесами мочажи­нам и жердинам поперек дороги в топких местах. Почти до самой пасеки, от подстанции, что прилепилась металлической решетчатой оградой к бетонной опоре линии электропередачи, шагали вдоль дороги вкривь и вкось столбы с оборванными проводами. «Вот тут и поведем отвод для запитки самовара»,— решил Николай.

Подле двух корявых рябин дорога резко сворачивала вправо, на сухой пятачок, и упиралась в часовенку, срубленную среди болот и лесов в начале прошлого века. В ней, как сказывали люди, отмаливали свои грехи каторжные ссыльные, работавшие по добыче сапропеля, пластового ила, для сибирских куркулей. Ил этот считался хорошим удобрением и поднимал урожай зерна и овощей в полтора-два раза. Еще тут издавна заготавливали сухой негниючий мох для мшенья изб, складывали его в часовенке, потом возили телегами застрой­щики с окрестных деревень.

Часовенку изрядно потрепали непогоды и время. Бревна посерели, обросли плесенью, свод круглой башенки прохудился, из щелей торчали березки, трава. Застекленное оконце выглядело странно — как монокль на немытом, нечесаном бродяге.

В годы войны тут пристреливали минометы. Их собирали в райцентре в полукустарных мастерских при МТС. Минометы и мины возили на лошадях. Отец — рассказывал — мальчишкой не раз возил и видел, как мужики в военной форме делали на болоте какие-то обмеры. Стреляли каждый день, по чучелам. Чучела эти мастерили бабы на своих дворах — из невыделанных шкур шили балахоны наподобие огромных пугал, набивали их соломой и укрепляли на шесте с заостренным концом. Потом солдаты расставляли на высохшем болоте и по ним фуговали из минометов. Дырки от осколков штопали суконными нитками, так что одна шкура оборачивалась туда-сюда много раз, пока не превращалась в клочья.

Место это считалось в Камышинке лихим: вскоре после войны бабы, хо­дившие за клюквой по болотам, наткнулись на страшного мертвеца с удавкой на шее — веревка перепрела, камень сорвался, и он вылез, красавчик, желто-зеле­ный, как соленый огурец. С той поры и обезлюдели эти болота: ни ягод, ни мхов, ни сапропеля — ничего не надо от худого места, боялись занести в дом, в деревню нечистую силу. Оно хоть и двадцатый век и машин полно по полям-дорогам, но кто знает, что творится по обочинам этих дорог, в таких вот заплесневелых углах, вроде этого чертова полигона.

Николаю эти страхи были неведомы, он и мальчишкой бегал сюда — из дерзкого любопытства, чтоб проверить себя, свою храбрость, а вырос — подружек водил, целовался в часовне по сырым углам; правда, до греха дело не доходило — зазнобы отчаянно трусили и начинали верещать, едва он давал рукам волю. Теперь ему предстояло провести тут испытания своего «самовара»...

Он подогнал машину к часовенке, колеса уперлись в заросшие бурьяном ступени — впереди зиял дверной проем, косяки выщерблены, изгложены време­нем и непогодой. Выключив двигатель, он расслабленно отвалился на сиденье. Катя и Олег сидели притихшие, всматривались в черный проем, ждали. Едва-едва начинало смеркаться, небо над болотами еще было яркое, голубое, но, странное дело, в часовне царил почти полный мрак.