– Нет.
– Это шашлык африканского происхождения. Вот здесь ты права – он из Африки. Но ты посмотри, какой красивый шашлык!
– Не надо, не прогибайся и не показывай. Я шашлыки не ем.
– А я – ем, и очень люблю их, потому что в журнале «Барбекю» у меня есть богатые друзья, которые всегда выручат, защитят.
– Наверно, мужчины?..
– Да, мужчины, мамочка. И не делай такое мрачное, озлобленное лицо. Мужчины очень любят вкусное и молодое «Бербекю» в нежном ароматном соусе. Их любовь спасла мне жизнь, открыла глаза. Ты знаешь, мамочка, тех денег, которые вы посылали с папкой каждый месяц, мне хватало только на один завтрак. Сначала я даже плакала от горя: почему у меня такие бедные родители! Но потом поняла, в чем «фишка». Мне даже жалко стало вас. И тебя, и папку, и бабушку, и дедушку, и двоюродного дядю, и многих других людей, похожих на вас. Ведь вы в жизни ничего не добились! Как жили в деревянных домах, так и жить будете, как выучились – папка на лесника, а ты на зоотехника, так и остались. до глубокой старости. Вы бедные, сильно обнищавшие русские люди. Вы никому не нужны, потому что вы не лидеры, да и сбережений у вас нет. Если вы серьезно заболеете, то денег на лекарства у вас тоже нет. А если, не дай бог, на вас нападут бандиты, то вас никто не будет защищать, потому что вы, опять же, бедные русские люди. Мне вас очень и очень жалко.
– Не надо нас жалеть, дочка. Не надо! – Марья Лиственница поднялась с постели и, разбросав по сторонам густые, никогда не крашенные волосы пшенично-серебристого цвета, подошла к окну и грациозно, словно она распахивала занавес Кремлевского дворца, раскрыла окно.
– Ты слышишь, пророк?! Она даже жалеет нас. Она считает нас очень бедными, несчастными людьми, которые в жизни ничего не добились! Она думает, что ее богатые друзья защитят ее от бандитов, а нас с тобой защищать никто не будет!
– Мама, ты что, с ума сошла?! С кем ты разговариваешь?
– С Богом, дочка! С твоим и моим Богом. Если он здесь, с нами, то он услышит мои молитвы и твои печальные, очень жестокие слова. – Лиственница закрыла окно, набросила на грудь пуховую шаль и, пряча свое красивое тело, то ли от ночной прохлады, то ли от вездесущего Ивана, дрожащими от волнения руками взяла графин с водкой, который стоял тут же на табурете возле кровати, и, налив полный стакан, выпила его залпом.
– Да, да, мамочка, – продолжала Вера изливать свою душу. – Нынче защищают тех, кто располагает определенным капиталом, и водка тут не поможет. А я, мамочка, сумею себя защитить, потому что у меня есть деньги и кое-какие богатые друзья… Кстати, мой кейс ты надежно спрятала?
– Да, дочка, не беспокойся. И какие у тебя друзья, милая моя крошка?
– Богатые.
– Это я уже слышала.
– Об этом я могу говорить тысячу раз, потому что это сейчас для меня самое главное. Так вот, мои друзья, пусть их очень мало, но они очень творческие люди. По радио и по телевидению их даже называют гениальными.
– И в чем проявляется их гениальность?
– Они упростили многие моменты творческой деятельности. Творчество, общепринятое мировыми стандартами, – это не только мысли, фантазия, мощная энергия духа, но еще и то, что самому великому ученому-прагматику и в голову не придет, потому что он связан рамками цифр, теорем, аксиом и грудой всяких других условностей. А творец свободен как ветер… Так вот, мои гениальные друзья доказали, что Александр Пушкин был не прав. Гений может быть кем угодно, и в условиях нашего рынка гений и злодейство даже очень хорошо совместимы. Когда есть спрос, то совесть, стыд, жалость, справедливость и прочие атавизмы только вредят. И совсем неважно, на кого похож гений, на Моцарта, на Сальери, на Березовского, на Чикатило, на Сталина или Гитлера. Короче, они убеждены в том, что и театр, и литература, и кино, и эстрада, и даже искусство церковного хора теперь объединяет одно, самое великое, самое главное искусство…
– Ну что ты мнешься? Говори!..
– Мама, тебе не понравится это выражение. Но я обязана сказать об этом, чтобы ты поняла, почему я ушла из театральной академии. Правда, это искусство поглотило многие другие прекрасные виды искусства, но оно самое великое теперь, самое востребованное и, может быть, вечное и удивительней любой симфонии Моцарта, ведь ради него я и приехала к себе на родину. Конечно, я соскучилась по тебе и папке, это само собой, но главное – оно, это великое, мое единственное, неповторимое. Как оно, думаешь, называется?
– Я не знаю, но думаю, что это опять какой-нибудь Макаревич или «Глюкоза» или еще какая-нибудь фигня с глупыми прибамбасами и мощным, почти клиническим отсутствием всякого содержания. Ты можешь сказать коротко, как оно называется? – Марья Лиственница глянула в глубину пристройки и заметила, что тень Ивана Петровича сильно задрожала и увеличилась.
«У моего Солнца возрастает любопытство к нашему разговору, – почему-то подумала она. – Но я, к сожалению, очень слабо разбираюсь в разновидностях искусства моей дочери».
– А я, мама, знаю, как называется самое главное искусство, и буду теперь заниматься им каждый день. Одним словом его не назовешь. Но в чем суть его, я тебе скажу.
– В чем?
– В самом, казалось бы, простом. Но в этой простоте прячется гениальная мысль. Короче, мамочка, я приехала сюда с большим капиталом в надежде на то, что среди местных лабухов и простофиль мне удастся раскрутить беспроигрышный бизнес.
– И чем ты думаешь занять своих лабухов и простофиль?
– Производством мебели из местного леса.
– Ты опоздала, дочка, потому что такая контора в нашей деревне уже есть. Это во-первых. А во-вторых, здешний лес теперь продается только с аукциона. Ложись спать, дочка, иначе тебе еще что-нибудь в голову придет или причудится. Выпей таблетку, которая у папки в оружейном ящике лежит, и спать ложись. Слушайся родную мать, как много лет назад. И прости меня за прямоту, но в столице ты совсем не поумнела… Иди, иди, горюшко мое, за таблетками, баюшки.
Лиственница взяла дочь за руку и, подняв ее с постели, долго смотрела в обалдевшие, воспаленные глаза дочери. – Если ты считаешь, что Иван жив, и сердцем это чувствуешь, то так оно и будет. В нашем роду сердце еще никого не подводило. Но запомни, доченька, любить Ивана все равно, что любить солнце, каким бы оно ни было огненным или ледяным. Лучше сгореть с ним, чем тлеть весь век, не ведая смысла жизни.
– Мама, а в его жизни есть смысл?!
– Еще какой! Сердце надо иметь, душу, целовать землю, на которой родилась. Ты тогда, может быть, и поймешь смысл его жизни. Иди, дочка, иди.
Вера растерянно поднялась с кровати и, подойдя к окну, пристально посмотрела на луну и небо. Ее воспаленные глаза светились каким-то беспомощным удивлением, грустью.
– Мама, неужели его нет? – опять тихо спросила она и вновь перекрестилась. – Неужели все, что произошло на кладбище, – безумный сон или какой-то кошмар. Если это так, то я постепенно схожу с ума.
– Родная моя, ты просто влюбилась, и бесишься оттого, что человек, идущий от солнца, вскружил тебе голову, а потом позвал в мир, который тебе недоступен.
– А если доступен, мама?!
– Девочка моя, как ты похожа на свою мать, – задумчиво произнесла Лиственница, понимая, что существование недоступного мира волнует не только дочь, но многих людей. – Когда-то я тоже верила, что он есть, этот удивительный мир добра и света, но с годами, кроме седых волос, от него ничего не осталось… – Марья Лиственница тяжело вздохнула и на этот раз с какой-то безысходной болью посмотрела на тень Ивана Петровича. – Может, он и есть, дочка, но, чтобы прикоснуться к нему, требуется много страданий, терпения, воли, потому что взаимная любовь – очень мимолетное чувство, и чаще всего любовь, как ветер, дует с одной стороны, а тут надо с обеих, иначе, кроме седых волос. ничего не светит.
– Мамочка! Но я очень хочу попасть в этот блаженный и, наверное, удивительный мир, в котором живет Иван. Как мне кажется, он совсем другой, и в нем нет тех гадких отношений, пороков, где все продается и покупается.
