Вера спрыгнула с поезда и словно в душистое сено провалилась. Весело стало на душе, солнечно. И показалось ей, что каждая кочка, каждая придорожная березка, смотря на нее, улыбаются. «Интересное дело, – подумала она, – на улице холодный ветер, а мне жарко! Уйти бы сразу в лес, сесть на пенек и любоваться тайгой, любоваться как в юности, три года назад». Радостно Вере. Снова она тут: в родном селе у родителей. Только соскочила с поезда, сразу все до того близким, до того родным стало, аж сердце защемило. «И зачем мне этот безумный город с его мнимым богатством: изысканными до мерзости ресторанами, обманным рынком, людьми-оборотнями и огромной толпой сутенеров, глазеющих на меня как удавы на беззащитного кролика».

Радостно на душе и в тоже время грустно и как-то независимо, но безысходно. Ведь она родилась тут, можно сказать, в курной избе, на сосновых полатях, где только летом тепло, а зимой лишь от березовых дров да листвянки.

– Ты чего, Верка, соскучилась?

К девушке подошла дежурная по вокзалу. Высокая рыжеволосая женщина с румяным круглым лицом. Глаза ее, словно две прозрачные льдинки, ярко горели на солнце, а речь текла плавно, неторопливо.

– Домой тянет, – с грустью ответила Вера и расплакалась. – Вроде и ничего особенного в нашем поселке, убогость, бедность. а вот видишь – плачу.

– Ты не плачь, Вера. Молодец, что приехала. Тебя нонче добрым словом часто вспоминают. – Дежурная по вокзалу нахмурилась, и вдруг тоже прослезилась. – Какой леший тя к Москве-то привязал?! Будто здесь худо… – никак не унималась она. – Будто здесь не Россия.

– Россия здесь, здесь – вытирала слезы Вера не в силах сдержать их. – В любви здесь не везет.

– Чего? Чего? – не поняла дежурная.

– В любви здесь не везет. И не только мне. – Вера еще больше залилась слезами.

– Ошибаешься Верочка, – успокаивая девушку, возразила дежурная. – В любви у нас многим везет. – И шуму, и суеты от нее не как у вас там. – Да и детишки хорошо плодятся.

К беседующим подошла женщина с темными, словно угли, глазами, обветренным широкоскулым лицом.

– Чего расплакались, кукушки?! – строго спросила она, не глядя в глаза подругам. – Замуж никто не берет?

– Да, Люсенька, не берет! Приходи на уху сегодня. Мамочка должна хороший обед приготовить.

– Спасибо, Верка! Если не загуляю, приду… Поговорить надо.

Вера прошла вдоль железнодорожного полотна и вдруг увидела мать. Внешний вид ее превзошел все ожидания: широкая куртка непонятного цвета, просторные мужские брюки, яловые, до голенища грязные, сапоги.

– Думала, опоздаю, – сразу заоправдывалась мать. – Лесовоз подбросил. – Она молча подошла к дочери и крепко обняла ее. Вере как-то стало неловко. То ли грязи испугалась, то ли строгих материнских глаз.

– Да ты не пугайся. Я ведь с работы. Сей год сучкорубы в цену пошли.

– Как это в цену? – Вера неожиданно вздрогнула, лицо ее сильно переменилось. Именно значение этого слова заставило ее поехать в Москву и заняться тем, что и в голову бы раньше не могло прийти и о чем ее родители и догадаться бы не смогли, сколько бы ни стояли и ни крестились перед божницей, висевшей в углу.

В школе Вера училась плохо. Впрочем, то общественное заведение, которое называлось сельской девятилетней школой, скорее походило на подготовительные курсы спецназа, где развивались не умственные, не духовные способности детей, а физические, волевые. Главным предметом была физкультура, а остальные как бы просто регистрировались в сознании детей, ни развития, ни применения в жизни не имели. Педагоги скорее озвучивали информацию от Министерства образования, и не более того. А для чего та или иная информация, зачем? Об этом никто не думал, а ученики в особенности. Литература преподносилась как занятный сон или сказка, существовавшая совсем в другом мире в иных измерениях. И даже Александр Сергеевич Пушкин подавался как мечтатель-фантазер, не имеющий никакого отношения к реальной действительности, жизни поселка.

«Но я другому отдана и буду век ему верна», – нараспев декламировала учительница монолог Татьяны Лариной из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин», и слова ее вызывали либо недоумение, либо смех. И неудивительно. Дети из разных семей были похожи друг на друга. Хорошо обуты и одеты как раз те, у которых матери нигде не работали и не имели мужей. Может, у них была одна мать – темная северная ночь, пусть и холодная и ненастная, но зовущая к жизни, радости. Именно перед ее чарами и не могли устоять многие женщины поселка. Мать Веры не являлась исключением. Ее дочь и лицом и фигурой и на мать была не похожа, и на отца. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Хрупкая, тонкая, порывистая, Вера скорее походила на плакучую иву, зеленую и шумящую, в самом разливе весенних страстей. И Верой свою дочь мать назвала лишь только потому, что в пору беременности никому и ничему не верила, настолько была скручена тяжелыми обстоятельствами жизни, бедностью.

Муж ее, Михаил Афанасьевич Лешуков, по кличке Быча, познакомился с ней тоже темной северной ночью – шел пьяный во двор и напоролся в сенях на что-то мягкое, теплое, словно в корыто с парным молоком оступился, и уж тут дал волю своим «кузнечным рычагам». Марья Трофимовна только ахнуть успела, а потом словно в поднебесье очутилась, настолько нежным и чутким оказался Быча. Только пятнадцать лет спустя поняла она, что это был его единственный талант – соблазнять и одурачивать женщин, падких на развлечения и плотские забавы.

Мать Веры оглядела дочь и тоже расплакалась.

– Что ты плачешь, мамочка?

– Эх, Верка, упустила тебя… Весь род наш на лесоповалах робил! Оне ешо при царе на нижних складах хлыстами ухали. И Павловы, и Онуфриевы, и Лешуковы… А ты? В кого ты блудная такая?!

Вера привыкла к тому, что говорили о ней много и в поселке, и в соседних деревнях, и даже в столице.

– Что нового, мамочка? – с игривой улыбкой перепрыгнула она на другую тему, уже давно заменив в своем сознании слово «блудная» на другое, более современное слово, «востребованная».

– Дай бог, все по-старому… все терпимо. – вытирая слезы, тихо ответила Марья Лиственница, хотя сердце сжималось и хотелось реветь на весь поселок от одного вида дочери.

– Квартиру новую получили? – не отступала Вера, словно не замечая волнения и слез матери.

– Не хотим.

Такого ответа Вера не ожидала.

– Почему? – удивилась она.

– Эх, девка, ты уж там как хошь мыкайся в каменных клетушках, а мы в новой избе хотим жить. смолой древесной дышать, сосной, вереском.

– А как же газ?

– И газ нам теперича не нужен.

– А ванная?! Раньше папка только и мечтал, как бы в теплой воде побулькаться!

– И ванная нам не нужна. Вот избу рубленую поставим, потом за баню возьмемся. Хотим жить, как наши родичи – предки новгородские. Любить каждый клочок земли, отпор давать злодеям, которые губят ее.

– И каким же образом будет отпор?

– Самым простым… Никакой связи с городом, никакой зависимости от чиновников, проходимцев, мозгодавов…

Вера от души расхохоталась.

– Мамочка, не смеши! Помнишь, один мудрец говорил: «Жить в обществе и быть от него свободным – абсурд».

– То-то ты и прилипла к обществу, которое из тебя всю душу выскоблило. Забудь про таких мудрецов-дьяволов. Ну да хватит об этом! Лес для дома мы уже заготовили. Будешь завтра корзать его, окоривать.

– Из кругляка строить будете?! – Вера остановилась, с удивлением посмотрела на мать. – Что же вы не писали об этом? Я для вас ванную купила. Джакузи, итальянский домофон.

– Зачем?! Лучше бы селедки тихоокеанской привезла или какой-нибудь рыбы заморской, вкусной, как наша семга.

Вера опять расхохоталась.

Ей почему-то казалось, что покупки столичные приведут родичей в восторг.

А теперь надо было исправлять ошибку.

– Мамочка, – с улыбкой сказала она, – а я еще везу знаешь чего?!

– Чего еще?..

– Еще я везу вам новые аудиокассеты, которых вы днем с огнем не сыщете.