- Но, Серж...
- Не надо никаких “но”. Слава Богу, что тебя не угораздило замараться в той дряни, что едва не учинили Владимир с Николашей. А он в это время спасал Мишкина. И не один раз. Он сделал это ТРИЖДЫ! Трижды, Алеша. Причем – в бою. Просто задумайся об этом на досуге.
Первым человеком, которого доктора допустили в палату к Кате, была Великая княгиня Елисавета Федоровна. Благодаря девушку за сохранение жизни своего мужа, она разговорилась с его спасительницей. Расставались они с Екатериной без пяти минут подругами. Супруга Сергея Александровича была просто очарована серьезностью и умом девушки, отметив про себя: “Удивительно, но как правильно наш милый маленький принц ее описал. Все так: честна, не жеманна, начитана, красива. И восхитительно мила!”
На следующий день, когда они с Сергеем Александровичем приехали к Катюше уже вдвоем, у центрального подъезда углового, женского корпуса Обуховской больницы великокняжескую чету ожидал сюрприз: навестить выздоравливающую приехал не кто-нибудь, а лично брат Государя Императора, Михаил Александрович.
Прискакал, вернее сказать. Поскольку по возвращении с Японской войны, Михаил предпочитал передвигаться даже по столице не в экипаже, а верхом! Причем обычно, с эскортом из двух-трех его друзей-адъютантов, кавалерийских офицеров, с которыми он сошелся достаточно близко во время войны. В этот раз вместе с ним были ротмистры фон Эксе и Маннергейм, а также поручик Плешков. Их благородные, холеные кони, заботливо укрытые рукой больничных служащих теплыми байковыми попонами от холодного весеннего ветерка, нервно косясь друг на друга и прядая ушами, перефыркивались у коновязи.
Но на Регенте и его офицерах перечень посетителей, похоже, не исчерпывался. Неподалеку от крыльца ожидали своих хозяев два весьма презентабельных парноконных экипажа, принадлежащих явно не людям среднего достатка.
- Ну, вот, дорогая, а ты говорила, что мы едем слишком рано, – улыбнулся Великий князь, – Как видишь, тут уже почти десяток визитеров набрался. И как минимум один воздыхатель.
- Сережа, а это точно карета принца Чакробона?
- Чья же еще? Пойдем скорей, иначе господа-гости могут нашу Катеньку утомить. И тогда эскулапы рассердятся и нас с тобой к ней не пустят. Как опоздавших.
В приемном покое с великокняжеской четой почтительно поздоровались адъютанты Михаила, которые до этого о чем-то между собой оживленно толковали в полголоса. После чего старшая сестра отделения, по лицу которой можно было прочесть, что после явления в больничных коридорах Обуховки брата Императора, удивить ее может разве что прибытие Папы Римского на ковре-самолете, отвела, оставивших свою верхнюю одежду в вестибюле, Сергея и Эллу в палату к “выздоравливающей девице Десницкой”.
Катюша выглядела уже довольно сносно, на щеках у нее даже играл легкий румянец. Хотя и было не ясно, что больше способствовало его появлению, – крепкий организм молодой девушки, способный давольно быстро перебороть последствия даже серьезных ранений, или же ее смущение от внимания и участия столь высокопоставленных особ.
В тот момент, когда в палату вошли новые посетители, Катюша довольно оживленно беседовала с сидящей рядом с ней молодой, изящной дамой, по-видимому, подругой Десницкой. С другой стороны кровати, на стуле сидел принц Чакробон, с благоговением держа в своих руках правую руку Екатерины. Один из больничных столиков украшал огромный букет алых роз, и было без лишних рассуждений понятно, кто именно с ним сюда прибыл. А у окна о чем-то своем полушепотом переговаривались трое: незнакомые Сергею и Элле молодые мужчины, – один в форменном студенческом мундире, второй в форме капитана ИССП, и возвышавшийся над обоими своими собеседниками чуть ли не на голову, Государь Регент, Великий князь Михаил Александрович.
Едва увидев вошедших, капитан опричников с коротким поклоном в адрес Эллы и Сергея поставил возле изголовья выздоравливающей еще один стул, жестом пригласив Великую княгиню присесть и присоединиться к разговору с Екатериной.
“Умно, ловко и галантно, – отметил про себя Великий князь, покосившись на свою недееспособную пока руку, покоящуюся на перевязи, – Видимо, это и есть тот самый Василий Александрович Балк. Вот уж, как говориться, где бы было встретиться...”
Глава 4. После бала.
Париж, Токио, Вена, Лондон, Колорадо. Март-апрель 1905-го года
Вагон плавно покачивался, ритмично и мягко пересчитывая рельсовые стыки. В его окнах, окрашенных в розовые тона заката и покрытых мелкими блестками капель только что отшумевшего мимолетного дождя, отражались перистые облака и бездонное синее небо, перечеркнутое сияющим многоцветьем радуги. В Европу спешила весна...
Совсем скоро потеплеет, начнут распускаться тщательно обрезанные, белоствольные сады, зазеленеют геометрически безупречно расчерченные поля, разделяющие их бокажи, и шпалеры стосковавшихся по жаркому солнцу ухоженных виноградников. Вернувшись из дальних странствий, радостно защебечут у гнезд птицы, нарядная молодежь потянется на вечерние гулянья, а на лавочки выберутся степенные старики и чинные старушки.
Идиллическая картина гармонии природы и цивилизации. Однако, на сердце и на душе у зябко кутавшего шею в шерстяной вязаный шарф высокого джентльмена, было холодно и тоскливо. После завтрака в буфете, он одиноко стоял в вагонном проходе, задержавшись у окна, и почему-то не торопился заходить в уютное, пульмановское купе.
Возможно, это вид пробуждающейся природы властно поманил его взгляд. А может быть, дело было в том, что он никак не мог оторвать глаз от скрывающихся вдали крепостных валов Меца? От развевающихся над их гранитом и бетоном на высоких флагштоках огромных германских знамен, мимо которых его дрезденский курьерский прошел не более четверти часа назад...
До парижского вокзала Гёр де Л’Ес чуть больше двух сотен миль пути. А за спиной их – без малого полторы тысячи. Псков, Вильна, Варшава, Дрезден, Майнц, Страсбург. Бескрайние русские леса. Приземистая, грозная Псковская крепость на берегу только что вскрывшейся, несущей льдины, но прозрачной, словно студеное стекло, реки. Грязные проселки, деревни, телеги. Луковки невзрачных деревянных церквушек. Лапти, обмотки. Медленно оттаивающие поля...
Чистенькие, аккуратные, словно братья-близнецы похожие один на другой, немецкие городки с замощенными брусчаткой улочками, готическими кирхами и цветочными клумбами. Огороженные ровными штакетниками скотные выпасы, симметричные ряды хлевов и конюшен. Плацы и краснокирпичные приземистые корпуса казарм. Шлагбаумы, караульные будки. Станции и депо, полустанки со стрелками и разъездами...
И еще – трубы. Кирпичные, дымящие, словно их стальные морские сестры на куда-то спешащих корабельных эскадрах. Трубы заводов и фабрик. Их десятки, сотни. Маленьких и больших, высоких и не очень, рядом и вдали...
“И еще 220 миллионов человек, составляющих население обеих стран. Которые, при всеобщей мобилизации, легко смогут выставить на игровую доску Большой Мировой игры хоть двадцатимиллионную армию. Армию из лучших в мире солдат...
А если к этому войску прибавить растущую как на дрожжах мощь промышленной машины Германии и неиссякаемые запасы русских недр? – на лице сэра Чарльза Гардинга отпечаталась неподдельная горечь, – Мудрить тут нечего. Альянс России и Рейха – это без пяти минут катастрофа для Британской империи. Хвала Всевышнему, что хоть эти-то пять минут у нас пока остаются. Значит, у цивилизованного мира сохраняется реальный шанс выстоять перед очередным и, очевидно, уже неизбежным натиском варварства.
И шанс этот – в соединении военных и экономических усилий Великой империи и обеих Великих республик. Париж свою приверженность идеалам Сердечного согласия уже не раз подтвердил делами. Теперь настало время вступать американцам. Иначе...
Иначе – горе французам! Ибо если не увенчается успехом личная дипломатия короля Эдуарда, Император Николай заартачится и не пожелает поддержать идею тройственной Антанты, нам, скорее всего, останется только рецепт от Первого морского лорда адмирала Фишера: превентивная морская война на уничтожение русского, германского и австро-венгерского флотов, с последующей отчаянной гонкой наперегонки со временем.
