Инспектор чуть было не свернул в ненужный ему переулок, сбитый с шага новой мыслью: ведь телевизоры поднимались, тащились, грузились и везлись быстро и небрежно. Наверняка растряслась вся электроника. В цветном телевизоре разберётся не каждый. Если его купит неспециалист, то обратится в ателье. Вот и ещё одна работёнка — поговорить со всеми телевизионными мастерами. Рябинин до неё не додумался.
Через сорок минут Петельников открыл замок и оказался в квартире, залитой солнцем. Он обошёл её, не снимая плаща.
На тахте, как сброшенная шкура, топорщился пятнистый плед. Растерзанные журналы валялись на полу. На одном, раскрытом, на лбу сфотографированной девушки стояла чашка с недопитым кофе. На столе, кажется, было всё, что производит лёгкая промышленность. И даже чернела гантелина, которую, видимо, произвела уже тяжёлая промышленность.
— Надо жениться, — вздохнул инспектор и бросил плащ на тахту.
Из дневника следователя.
Существует такая мысль, что каждое дело трудно начинать. А мне кажется наоборот: трудно не начинать — трудно продолжать. А ещё труднее кончить. Как мы лихо начали: выехали, осмотрели универмаг, вытащили из ковра сторожа, возбудили уголовное дело… А теперь? Я веду пустые допросы продавщиц, Петельников ползает сутками по автобазам.
В начале любого дела существуют трудности незнания, новизны, может быть, неуверенности, но это простые трудности. Когда их минуешь, начнутся другие, несравнимые с первыми — трудности роста, трудности движения вперёд, творческие трудности. Вот с ними-то не каждый и справляется. Поэтому так много начатых и неоконченных дел. Я заметил, что строительные организации прытко закладывают фундаменты, свои нулевые циклы — и замирают. А сколько людей, десятки раз принимавшихся за утреннюю гимнастику? И сколько на свете людей, что-либо начинавших, — миллионы?
Поэтому легче работать в первый год, чем в десятый; всё-таки легче расследовать первое дело, чем сотое; легче родить ребёнка, чем воспитать; легче влюбиться, чем любить; и, возможно, легче совершить однажды подвиг, чем всю жизнь быть образцовым человеком.
Не хорошее начало трудно — трудно хорошее продолжение.
Он незаметно всматривался в его ногти. Опять блеснули… Наверняка покрыты бесцветным лаком, поэтому перемигиваются со стёклами окна, стоит пошевелить пальцами. Этот блеск — вообще-то незаметный, если не обращать внимания, — мешал допросу. Зонтик не мешал, потому что висел на стуле за директорской спиной; был подвешен за ту громадную загогулину-ручку, отличавшую его от женского.
Рябинин знал этих мужчин, которые делали укладку и маникюр, красили волосы, сушили их феном, имели набор пилок для ногтей, пудрились после бритья, ходили под зонтиками, имели специальный кошелёк для денег, помогали жёнам выбирать материал на платье, умели торговаться на рынке… Разумеется, он считал их тоже мужчинами. Пустяк ведь — пилка для ногтей.
Но в человеческом поведении Рябинин давно отказался от слова «пустяк», потому что в нём, в человеческом поведении, пустяков не было. Поведение человека организовано так же чётко, как и его организм, — ничего лишнего; поведение человека так же чётко отражает его личность, как разные температуры, давления и пульсы — его здоровье. Ненацеленный взгляд, почёсывание макушки, скраденная улыбка, ковыряние в носу или шевеление пальцами нам ничего не говорят, потому что мы их не понимаем, потому что они нас не интересуют. Но мы всматриваемся при помощи лупы в часики — нужно чинить, всматриваемся телескопами в небо — там космос, под электронным микроскопом изучаем структуру материи — это наука, это интересно… А почему человек усмехнулся невпопад, разве неинтересно? А почему человек…
Директор универмага вытащил из кармана пилку, почистил один ноготь и спрятал её обратно. Нет, не так: не вытащил, не почистил и не спрятал. Он извлёк её лёгким, почти незаметным движением, как фокусник материализует из воздуха только что сгоревший платок. Провёл по ногтю, едва коснувшись, а может, и не коснулся, автоматически выполнив движение. Затем сделал рукой мах, как ею всплеснул, — и пилка пропала. Рябинин был почти уверен, что директор проделал всё бессознательно, и скажи ему сейчас об этой пилке, он удивился бы. Но почему проделал и какой был смысл в этом автоматизме? Рябинин не знал.
Ходить с пилкой в кармане… Пустяки говорили лишь о поведении. Но пустяшное поведение уже говорило и о пустяшной жизни. Мужчина же, в чём Рябинин не сомневался, должен жить на свете для крупных дел.
Или окраска волос, укладка… Хочется быть красивым. Но разве красота мужчины во внешности?
Или эти зонтики. Как приятно подставить лицо каплям и кожей ощутить прикосновение природы, по которой мы неосознанно тоскуем, — ощутить здесь, в городе, вдалеке от полей и лесов. Зачем же зонтик? Равнодушие к природе, нежизнелюбие или одежду берегут. Если мужчина боится капель, то не испугается ли он потока? Впрочем, для потока ему выдадут спецодежду…
Рябинин прервал свой поток секундных мыслей, видимо, по преувеличению похожих на китайскую пословицу, которая считала человека способным ограбить банк, если он украл рисовое зерно. Конечно, в поведении человека нет ничего лишнего, как и в его организме. Но врачи говорят, что и в организме есть лишнее — вроде бы аппендикс.
— Герман Степанович, теперь расскажите про деньги, — предложил Рябинин, хотя продавщицы уже всё объяснили.
— Кража была двадцать девятого… План мы выполнили. А как будет с планом в следующем месяце — неизвестно. Вот и решил оставить выручку в кассе и перенести на следующий месяц. — Он виновато улыбнулся и добавил: — Я так делал не раз, да и другие завмаги делают…
Рябинин эту практику знал.
— Мне уже готовят выговор, — спохватился директор.
Видимо, специально приоделся для прокуратуры, и это Рябинина не удивляло — люди часто наряжались и даже надевали ордена, потому что шли к представителю власти. Нет, он и в универмаге выглядел модником — человек с пилкой в кармане должен им выглядеть всегда. Новенький коричневый костюм с огненной ниткой. Розоватая сорочка, как утренняя зорька. Широкий бурый галстук с отсветом близкого пожара, который вроде бы бушевал где-то под ним, в груди. И над всем этим — бледное лицо, тяжёлые веки, белые заливы залысин.
— Кого-нибудь подозреваете? — спросил Рябинин.
— Нет… За сотрудников ручаюсь.
— Как же постороннее лицо сумело усыпить сторожа?
— Охранник приходит часа за два и шатается по универмагу. Его будка открыта…
Вот так шли и допросы продавщиц: ничего не знали, никого не подозревали и ручались друг за друга.
— А как вы объясните, что кража совершена именно в тот день, когда вы не сдали деньги?
— Не знаю, — растерянно ответил директор и добавил скороговоркой: — Кассирше я верю, как себе.
Кассирше верил и Рябинин: маленькая, испуганная старушка, готовая идти под суд за свою даже финансовую ошибку — несдачу денег в банк. Оставалось совпадение, которое возможно при столь частой практике торговых работников выполнять план деньгами прошлого месяца. Преступник мог об этом знать.
— Вы некурящий? — спросил директор.
— Закуривайте-закуривайте, — буркнул Рябинин, который уже знал, зачем спрашивают.
Пепельница была на столе — большая медная жаба с распахнутой пастью, — и всё-таки люди всегда узнавали, что он некурящий. По воздуху в кабинете или по пальцам без желтизны? Или по букетику? По очкам?
Герман Степанович нагнулся. Достал с пола коричневый, в цвет костюма, портфель и начал расстёгивать, как-то неумело сунув его под руку. Когда щёлкнул второй замок, портфель прыгнул вниз, но директор успел схватить его за нижние углы, отчего тот внутри глухо ухнул, распахнулся и выбросил на стол содержимое, которое оказалось прямо перед Рябининым, и ему ничего не оставалось, как взять в руки, посмотреть и передать владельцу.
Потрёпанная книга в тёмной, без названия, обложке. Рябинин раскрыл её где-то в середине и прочёл строчку наугад: «23. И посмотрев вокруг, Иисус говорит ученикам своим: как трудно имеющим богатство войти в царство Божие!».
