«На холме Отрий, что во Фригии, повстречались легионы Лукулла и разношёрстная армия Митридата Евпатора, которую Марк Магий, посланный к царю Квинтом Серторием, обучил по римскому образцу. Серторий в Испании в то же время создавал из иберов войско в поддержку народной партии…»

Если Метродор и был обманщиком, мне нравилось, как он излагал. Во всех иных анналах Магия и Сертория именовали не иначе, как «подлыми изменниками», забывая о том, что их союз с Понтийским царём, разгромившим Лукулла в битве у холма Отрий, позволил популярам одолеть сулланцев. Когда бы не этот сговор, Корнелий Цинна не смог бы очистить Рим от сторонников Суллы и приблизить к власти Цезаря. Впрочем, об этих подробностях римлянам было бы неприлично упоминать. Как и о том, почему Митридата в итоге оставили в покое, позволив ему укрепиться в Боспоре Киммерийском. Магия с Серторием просто принесли в жертву приличиям, объявив изменниками Рима. Метродор этого не говорил. Он пересказывал обстоятельства, впрочем, не бесспорные.

Старый Филипп был закоренелым безбожником, и воспитал меня так же. Знал бы он, что я заделаюсь едва ли не жрецом! Над этим местом из Метродора он всегда особенно издевался:

«В тот миг, когда два войска готовы были двинуться друг на друга, небо разверзлось, и большое огненное тело пронеслось над полем, обрушившись в ряды римлян. Такова была месть Аполлона за разорённое Суллой святилище Дельф. И это было не единственное наказание: Сулла скончал свои дни, страдая от мучительно зудящих язв, а в битве у холма Отрий поплатился его квестор. Ряды римлян смешались, в рядах же варваров падение камня с небес было встречено ликованием. Митридат, при чьём рождении на небе была видна комета, счёл это знамением судьбы. Он двинул своё войско и наголову разбил Лукулла.

Так изменились судьбы Азии и Рима, свернув с предначертанного пути. Война Аполлона с Квирином Марсом расколола и стан бессмертных, и в мир ворвалась божественная сила…»

Мой учитель обзывал Метродора оракулом: «Никому не известен предначертанный Риму путь! И только эта пифия его знает!» Когда же я робко вопрошал, почему учитель именует труд почтенного историка обманом, Филипп напоминал мне, что Метродор был распят в Тигранокерте за попытку склонить армянского царя к измене Митридату Евпатору. «И каким же образом этот покойник мог написать о казни Сертория, которая последовала четыре года спустя? А потом описать убийство Корнелия Цинны, словно сам был там. Нет, Марк, «История» Метродора – невероятный трюк, и одним богам известно, кто его изобразил. Не вижу причин доверять этому сочинению!»

***

Только в далёкой юности мне случалось заснуть над книгой, и старый Филипп будил меня щелчком указки по затылку. На этот раз меня разбудил Метродор, соскользнувший с колен. Я уснул сидя в самой неудобной позе, должно быть от этого у меня разболелась голова. Потянулся за книгой и решил, что пора уже лечь, когда внезапный спазм скрутил желудок. Я рухнул коленями на жесткий пол. Приступ тошноты и головокружение – обычно я чувствую себя иначе. Что это? Отравление? Во рту стоял сладковатый привкус, а язык так распух, что стал мешать.

Попытался подняться на ноги – не удалось. Так, что было отравлено? Вино? Сардины? Не сомневался я только в яйцах, поскольку очистил их сам. Перед глазами клубился тошнотворный туман. Я несколько раз глубоко вздохнул, чтобы подавить тошноту, но стало только хуже. Рвота принесла краткое облегчение, и я вдруг понял, что клубящаяся пелена, застилающая комнату – это чад, поднимающийся с моей жаровни. Ночь была ледяная, я закупорил комнату почти наглухо. А поверх рдеющих углей разливалась какая-то серебристая масса, источая удушливый дым.

Я плечом распахнул дверь и вывалился в промозглую темноту. Плохо помню, что делал дальше. В себя я пришёл на рассвете, лёжа ничком у родника. Уверенность в том, что меня пытались убить, заставила почти без сознания проделать в темноте путь в две мили. Чистый воздух спас меня, но было по-прежнему очень плохо. И ожидать помощи от кого-либо из домашних я не мог – подкинуть яд на жаровню имел возможность любой из слуг, являвшихся вчера ко мне. И по чьему приказанию он это сделал?

Я попытался подняться на ноги. Получилось. Неоднократная рвота очистила желудок, но боли в животе не прекращались. Я побрёл домой, попутно размышляя: что могло значить это покушение? Не хотелось, чтобы Лугию пришлось здесь расследовать уже мою смерть.

Прежде всего, что за яд оказался на жаровне? Когда мне было лет пятнадцать, Филипп заставил меня трижды переписывать какой-то врачебный трактат. Его составитель описывал симптомы болезней, случающихся у рабочих плавилен и рудников. Помню, я ещё брякнул, что в рудниках обычно трудятся рабы, а кого интересует их здоровье?

Филипп треснул меня по загривку и заставил три раза списать одну страницу. Мой учитель временами бывал очень суров. Местами текст впечатался в память намертво: «Самую грозную опасность представляет отравление парами свинца. Оно наступает постепенно, но может причинить даже смерть. Прежде отравленный чувствует сладкий вкус во рту…» - дальше я помнил не отчётливо. Зато я хорошо помнил, что советовал в этом случае почтенный врач: «Спасти отравленного помогает свежее молоко, которое нужно пить в больших количествах. Также могут помочь рубленные заячьи потроха, особенно печень и сердце, которые надо съесть непременно сырыми».

Не знаю, каким металлом отравили меня. Но молоко мне не повредит, я думаю. У меня не было сил приводить себя в порядок, в коровник я ввалился промокший и облепленный грязью. Только закончилась утренняя дойка. Под изумлёнными взглядами рабов я залпом выпил небольшой кувшин молока. Прихватив ещё один, добрёл до своей хижины. Убегая прочь, я оставил дверь распахнутой, и ночной сквозняк должен был вытянуть смертоносные пары. Я содрал с окна шкуру, впуская воздух и свет, и только потом смог упасть на своё ложе. Меня знобило. Был ли озноб следствием простуды – вся моя одежда промокла? Он также мог быть вызван отравлением.

Что означало покушение? Может, меня хотели ограбить? Мутными глазами обшарил комнату. Всё было, кажется, на своих местах. Не доставало только серебряного кубка. Украл ли его убийца, вернувшись, чтобы удостовериться в успехе. Или же?.. Прежде, чем уснуть, я заставил себя подойти к погасшей жаровне и поискать на ней яд, едва не убивший меня. Кубок лежал там, вернее то, что от него осталось. Большая часть его расплавилась, превратившись в неровный слиток, который застыл, когда жар сделался недостаточным. А то, что казалось серебром, продолжало ярко блестеть среди углей, собравшись круглой лужицей. Я мог предполагать, что кубок – подделка. Едва ли Валерий стал бы ублажать меня действительно ценной вещью. А как он попал на жаровню? Было ли это случайностью? В одном я уверен – что не клал его туда сам.

Новый спазм заставил поспешно глотнуть молока, после этого я вернулся к своим рассуждениям. Так. Вечером, пригубив вина, я отставил сосуд в сторонку, чтобы не залить случайно страницы. Потом неуклюжий Анус своротил посуду на пол. Значит, это он поставил кубок в жаровню. Но зачем? Пытался ли он убить меня из собственных побуждений? Или это был чей-то приказ? На ум приходил только старый грек, опасавшийся, что я займу место управляющего. Но Приску не доставало ни смелости, ни знаний. Знаний, которые были у кузнеца. Или… или у любого другого, кто мог прочесть трактат, переписанный моей же рукой.

Я это выясню. Но не сейчас. Сейчас мне слишком худо.