- Я не хочу! – сказал он твёрдо. – Лугий, я видел. Это надолго, очень надолго. Нам не дожить до конца! Тот мир, который придёт, много хуже прежнего. И в нём будет много таких, как Вулф Рагнарс… Мама была права. Нарушенные обеты мстят. Меня посвятили церкви, я должен совершить предначертанное. Я благодарен вам с Визарием, но месть… наверное, это было неправильно. Ибо сказал Христос: «Гонящих вас простите!» Извини, но у меня другая дорога.
И отошёл. А я остался. Нет, я не думал, что он пойдёт по нашим стопам. Да и зачем нам этот изнеженный ромей, плоть от плоти Империи? А всё же что-то скребло.
Визарий вышел из-за угла и сел рядом. Кажется, он всё слышал сам. Мой друг умел бесподобно молчать.
- Мальчик верит, что наступило время волков. Я и сам вижу, что мир изменился безвозвратно. Но что-то же должно остаться неизменным, а?
Меч Истины грустно улыбается в ответ.
- Можешь не говорить, я и сам знаю, что ты можешь сказать. Пусть это будем мы, да?
Улыбка не погасла в спокойных голубых глазах.
- А что тебе в этом не нравится?
- То, что этого мало!
Он снова рисует ухмылку в стиле «Учись, щенок!» Неужели когда-нибудь я к ней привыкну?
- Это пока, Лугий. Ненадолго. Надо же с чего-то начинать!
========== ПЕРВЫЙ УДАР ==========
Зло не должно торжествовать! –
Запечатлейте на скрижалях.
Но как найти и подсчитать,
Кого заветы удержали?
О, в нас довольно доброты!
И как наивно, безвозбранно
От слепоты, от глухоты
Порой другим наносим раны.
Трактатам мудрых несть числа.
И все они напрасно спорят -
Для нас всегда мерилом зла
Пребудет собственное горе.
Страданья учат. И решив
Принять урок, смири гордыню.
Но как велик соблазн - вершить
Свой суд над тем, кто слеп поныне:
Кто всех превыше чтит себя,
Кто всех оценит и применит,
И, никого не возлюбя,
Всё под себя вокруг изменит.
Что ж, ненавидь и правым будь!
И пусть найдёт злодеев кара.
Но меч поднявши, не забудь –
Не удержать его удара.
Ты всех настиг и всем воздал.
В веках поют хвалу герою!..
Но кто-то в мире зарыдал
От зла, рождённого тобою.
Старый Филипп говаривал: «Жизнь – самый суровый учитель. Она всегда заставляет усвоить урок». А потом, вздыхая, добавлял: «Если бы ещё знать, чему она хочет нас научить!»
Я исписываю страницы моей памяти, потом пытаюсь соскоблить написанное. Но оно проступает вновь на истёртом до дыр палимпсесте , потому что мы не в силах стереть происшедшее с нами.
Я прилежный ученик, даже старик Филипп не мог назвать меня нерадивым. Единственное, что ему не нравилось – я был слишком тороплив. Не лучшее качество там, где требуется скрупулёзность и точность. Я и по-прежнему спешу жить, спешу учить мои уроки, потому что думаю, мне не суждена долгая жизнь. Моя семья относилась к судьбе с традиционной римской беспечностью. Быть может, потому даже лары отказались меня защищать. Я не виню их за это: богам виднее, у них свои расчеты. Или впрямь грядёт Великий Агон бессмертных, и им нужны верные, сознательно избравшие, за кого стоять в последней битве. Не потому ли они сами взялись меня учить? Это были жестокие уроки.
Урок первый. Бессилие.
Я помню её до сих пор – кровь на моих ладонях. Она была горячей и липкой… как ночной кошмар, что не пускает проснуться…
Старик судорожно икал, силясь глотнуть воздух. С каждым глотком кровь изливалась изо рта и узкой раны на шее. Я пытался понять, как же это случилось. А ещё мне мучительно нужно было узнать, что делать теперь. Но старик не мог подсказать. Впервые в жизни не мог. Мне казалось, он знает ответы на все вопросы.
Посиневшие губы моего учителя трепетали, он всё ещё произносил какие-то слова. В хрипе умирающего я различил своё имя:
- Марк… беги…
Старик видел, что творилось за моей спиной, но я, стоящий над ним на коленях, этого видеть не мог. Внезапно меня оттолкнули. Центурион, брезгливо морщась, склонился к Филиппу и вогнал ему в грудь короткий клинок. После я узнал: это называлось «ударом милосердия». Тело старика дёрнулось, а потом жизнь ушла из него совсем. Я сидел на земле и смотрел на его убийцу. Не на центуриона Первого Италийского легиона, что прекратил его мучения. Я смотрел на того, кому мы доверились. Нобиля . Чистого и красивого молодого человека несколькими годами старше меня. И понимал, что до этой минуты, кажется, не умел ненавидеть.
Руфин потрошил седельные мешки в поисках золота. Центурион присматривал за мной.
Нет, в нашем багаже вправду были сокровища. Но совсем не те, на которые они рассчитывали. Никогда не забуду день, когда старик примчался ко мне в слезах:
- Христиане в Александрии сожгли храм Сераписа , Марк! Библиотека… можешь себе представить, что сталось с библиотекой?
Для нас с ним это было равносильно крушению мира.
Он часто укорял меня за скорые решения. Тогда не стал. Потому что я в один день заложил отцовский дом, догадываясь, что никогда не смогу выкупить его обратно. Не считайте меня плохим наследником. В двадцать лет у меня был один друг – мой учитель Филипп. Один талант – красивый почерк. Одна привязанность – книги. А на поездку в Александрию требовались деньги.
В Египте мы истратили их без остатка. Часть свитков удалось спасти учёным, трудившимся в библиотеке. Не знаю, как Филипп уговаривал их продать свои сокровища. Всё эти дни я рылся на пожарище, выискивая рукописи, которые не сгорели до конца. Кое-что удалось найти, но, Боги мои, как мало в сравнении с тем, что погибло в огне! Старый грек распорядился казной быстро и безжалостно. Мне удалось вырвать у него только ту сумму, что требовалась на проезд домой. Да на покупку мула уже в Италии – на этом я сумел настоять. Тащить спасённые нами свитки на спине - увольте! Да и Филипп чувствовал себя всё хуже, я должен был о нём позаботиться.
Потрясение вызвало у старика какой-то род душевной болезни. Он стал мучительно бояться за наш груз. На корабле Филипп спал, прижимая сумки к груди или положив их под голову. Напрасно я уверял, что никому кроме нас не интересны эти сокровища мысли. Уговоры не действовали.
Корабль шёл только до Брундизия. И дорога в Равенну стала моей головной болью. Нам предстояло пересечь Италию с юга на север. Страх Филиппа на суше обострился до предела. А я страдал от его внезапного сумасшествия, вынужденный караулить сумки ночи напролёт.
Смешной маленький грек. Он был моим наставником с тех пор, как мне минуло семь. Он стал моей семьёй, когда болезнь унесла отца и брата. До сих пор он дряхлел, не утрачивая рассудка, лишь слабел физически. Он и прежде был не слишком силён. Теперь же я мог носить его на руках. Как он радовался, что у нас отыскались попутчики!
Сальвий Руфин направлялся в Неаполь. Образованный молодой человек из свиты августа Аркадия, старшего сына Императора. Весёлый, в меру циничный, он был интересным собеседником. Его сопровождал могучий воин, которого он называл просто Туллием. Впрочем, Руфин едва ли нуждался в телохранителе. Ростом нобиль уступал мне - я всегда был неприлично долговяз и столь же неприлично худощав. Впоследствии в школе приложили массу усилий, чтобы я раздался в плечах, но погрузнеть мне не удалось даже с годами. Руфин был не таков: крепкий, как дерево, коренастый, но быстрый. В тот вечер, выслушав восторженные речи Филиппа, он просто достал меч и перерезал ему горло. А потом принялся рыться в сумках.
