- Изгнанники получают право вернуться домой?

- По обычаю – да. В Элладе всегда изгоняли на десять лет. Но срок наказания Скильда давно прошёл, а никто из семьи не вернулся обратно.

- И большая семья была?

- Сын и две дочери-близняшки.

Мило! Выставить за ворота калеку с тремя детишками. А за воротами разбойнички с ножами. Хороший мясной ряд мог получиться: семь ручек, восемь ножек. Нравится мне Танаис!

- И ты не боишься играть в эти игры с Александром? А если изгонят тебя?

- Снаряжу корабль и уйду в Пантикапей. Купец никогда не пропадёт, Лугий. И всё же, думаю, этого не случится. Моё имя в городе много значит.

Купец не пропадёт, говоришь? Адраст вот пропал.

- Послушай, Филомен. А кого черепковали афиняне: Аристида или Фемистокла?

- Они изгнали Аристида. А флот, построенный Фемистоклом, спас граждан в битве при Саламине. Правда, потом Фемистокл изменил грекам и умер в Персии. А Аристид до конца жизни служил родине.

Поучительная история! Вот и читай книжки после этого.

- Ну, а если так? Мне нет дела до ваших с Александром споров. Но если ты поедешь по реке, я вынужден буду последовать за тобой. Потому что я Меч Истины, моё дело в кровавой грязи копаться. А у меня жена и дочка, я не хочу по деревьям вразброс висеть. Так что сделай милость – сообщи мне заранее, если соберёшься.

Неохотно Филомен мне это обещал. Вечером я сообщил о нашем договоре Александру с Кратоном. Об угрозе остракизма не сказал, зачем усложнять?

*

Не люблю быть дураком. Этого никто не любит, а я – меньше всех. Меня и так боги ростом и силой обделили, хоть разумом не обошли. Обычно я о себе довольно высокого мнения. Но в тот раз меня сыграли в тёмную, а я даже не понял, как.

Филомен предупредил, что собирается отплывать через пару дней. Я ещё не решил, тронусь ли с ним или начну поиски в городе. Пока же отыскал на рынке забегаловку и пошёл слушать разговоры.

Забегаловка была убогой в сравнении с любым городишкой, где появлялись какие-никакие купцы. В Танаисе купцы водились только местные, проезжих – никого. Хороши бы мы были, если б стали искать здесь гостиный двор. Такого на этих задворках обитаемого мира не наблюдалось. А в харчевне гужевались в основном рыбаки. Этот промысел, кажется, был в Танаисе одним из главных. Только и рыбачили неподалёку от города, тоже боялись.

Внутри человек с десяток тянули вино. Пили скучным греческим обычаем, разводя водой в половину. И искоса глядели на меня. И думали: «Вот сидит Меч Истины!» Они не знали, что Меч Истины – это здоровенный такой лоб, на котором вся латинская учёность написана. А вот этот желтоволосый - всего лишь подручный, мастер сплетни собирать по углам. В сплетнях потом кто-то умный разбираться будет. А подручному простительны и чарка, и арфа, и по девке на каждом колене. А Меч Истины может посмотреть так, что от него в страхе шарахнутся. И слова лишнего не обронит, всё со смыслом. И если теперь меня называют так, придётся соответствовать.

Низкий глуховатый голос неслышно произносит за плечом: «Ага, именно так. Exegi monumentum …» Я удерживаюсь, чтобы не обернуться. Всё равно там никого нет. Есть только голос, который я не могу забыть. И он насмешничает, и я снова чувствую себя щенком.

Что ты здесь делаешь, Лугий?

Ничего осмысленного. Сижу и соответствую. Задумчиво пучу глаза в стену и воображаю, будто похож на умного. Кто-то может поверить.

Короткий хмык и приговор: «Каникулы здравого смысла. И всё же, что ты ДЕЛАЕШЬ?»

Делаю? Я не делаю ничего. Уже много месяцев. Тоскую по Визарию. Как будто за этим я сюда пришёл.

Ну, хвала рассудку!

Нет, я подожду возносить хвалу рассудку. Для начала надо разговорить этих ребят и узнать что-нибудь дельное. Иначе ты, орясина, изведёшь меня своими усмешками. Очень раздражающая манера, чтоб ты знал!

Почему-то мне стало легче, когда я подумал о нём живом. И обругал, как привык. Это было так, словно он послал меня в разведку, а сам не мозолит лишний раз глаза, потому что кто же станет откровенничать с ожившим клинком. Визарий, знаешь, в чём твоя беда? Ты слишком правильный, это многих бесит. Вот я – неправильный со всех сторон, и поэтому меня не боятся. Сейчас я к ним подойду, и они со мной поговорят. А в умных мы будем дома играть.

Итак, они пили, я подошёл. Тоже заказал выпить. Они подвинулись и пустили за стол.

Я пришёл в харчевню без арфы. Не пелось мне, и уже давно. Какая к бесу арфа, когда на душе все кошки Танаиса скреблись и завывали. Но у этих ребят арфа была, я спросил позволения потрогать струны. Они дали молча, но глядели с интересом.

Петь, как и прежде, не хотелось. К тому же на пороге нарисовался зачуханный монашек Пётр и начал сверлить меня неодобрительным взглядом. Порицать мои излишества, стало быть. Хотя я пока в излишества не впадал. Эх, провалиться тебе!

- Играешь что ли? – спросил рябоватый рыбак, хозяин арфы.

- Играю. Я даже пою.

- Ну, давай, спой тогда.

Рябой отодвинулся, чтобы под локтем не мешать. И я запел – впервые за много месяцев. И, кажется, это пела моя неутолённая боль. Потому что прежде не приходили ко мне такие жестокие слова:

Брат Йона праведником слыл:

Ходил исправно он к обедне,

Постился, рьяно бога чтил

И христарадничал для бедных.

Морил аскезой он себя,

Всем сердцем ближних возлюбя.

Однажды в некий городок

Забрёл наш Йона волей божьей:

С собой сума и посошок,

Подошвы стёрты бездорожьем.

Старался он не для себя,

Всем сердцем ближних возлюбя.

А город праздновал вовсю:

Вино, еда, срамные девки,

Да в каждом доме – по гусю,

Да под заедки и запевки.

Вот так гуляли не скорбя

И жизнь по-полному любя.

Устал шарахаться босой

И сел на лавку при палатах,

Где торговали красотой –

Не разглядел вертеп разврата!

Там ржали, чистоту губя,

И так и этак вот любя.

Услышав визг, посудный звяк

А ахи-охи из оконца,

Наш Йона распалился так,

Что в белый день не взвидел солнца.

Остолбенел он, весь кипя –

А там всё охали, любя.

Под вечер праведник вскочил

И проклял вслух оплот разврата.

Но этот акт не омрачил

Банальной прелести заката.

А сверху бог глядел, скорбя

И чистоту его любя.

Иона думать не привык:

Сорвал со стенки факел яркий,

Метнул в окно – на шторах блик,

А на столе занялись чарки.

Внутри все были вне себя

И отошли к богам, любя.

- Наказан грех! Разверзся ад! –

промолвил Йона, торжествуя.

Но рухнул на него фасад,

Впечатав в землю обалдуя.

Шипели угли, не скорбя,

Не чувствуя и не любя.

В небытие вступает брат:

В ошмётках гари, в чадной вони.

Направо – рай, налево – ад,

А посерёдке – Бог на троне.

Сандали божьи теребя,

Припал, восторженно любя.

- Вставай с колен, несчастный брат,

проживший сиро и убого.

Судить, кто прав, кто виноват –

Не твой урок, работа бога.

В аду сто лет держать тебя,

За праведность твою любя!

Ты, недалёкий, уж прости,

Теперь меня не оконфузишь!

Сказал же ясно: не суди,

Тогда и сам судим не будешь!

Рыбаки похохатывали, я и прежде умел сочинить подходящую к случаю похабень, чтобы таких ребят поразвлечь. Краем глаза цеплял Петра: он не стал подходить, присел на краешек лавки у входа, нахохлился. Вот так, и не надо ко мне в друзья лезть!

- А ты ничего, Меч, - осклабился хозяин арфы. – Мы думали, ты это… как этот…

Красноречивые ребята, просто заслушаешься! Ладно, слава богам, нет повода напрягаться. «Как этот» в устах рябого означает «суровый и страшный блюститель порядка».

- Не, я не как этот, я - как тот.

Ребятки с облегчением заржали. А один молодой и длинный рискнул спросить: