творчестве... Готовлю свои воспоминания. Это был лучший, благороднейший

человек из всех, кого я встречал... Таким же, но более женственным был

Вертепов... Когда я думаю о них, душа моя наполняется грустью и тихой

радостью, что я видел и знал их, встретил их на своем пути...».

Сам вербовщик Бравский тоже записался в волонтеры, но отделался

счастливо. Подробности его чудодейственного спасения мне передавала вдова

Таслицкого. После того, как в первую же неделю пребывания на фронте он стал

свидетелем гибели Таслицкого, улучив удобную минуту, Бравский

дезертировал. Военная романтика испарилась. Пробравшись в Париж, он

явился в военной форме

34

в квартиру к вдове своего товарища Таслицкого, сказал, что хочет примерить

принесенный с собой штатский костюм. Не дождавшись разрешения, не

обращая внимания на возгласы вдовы: «Дезертир, подлец, вы завербовали и

предали своих товарищей!», Бравский зашел в спальню, переоделся и бежал,

оставив на полу все свое военное снаряжение. Через несколько дней Таслицкая

получила от него открытку с видом Барселоны. А из Испании он отправился в

Нью-Йорк. Новый Муций подставил шею. Но не свою7.

Два ареста за одну ночь. Допрос в полиции.

Есть вид на жительство. Голод. Эвакуация

Война началась стремительным наступлением немцев. Еще до сражения на

Марне в Париже была слышна артиллерия. Город был наводнен агентами

полиции, проверявшими документы, которых у меня по-прежнему не было.

Полисадов написал мне на французском «удостоверение» — записку, в которой

говорилось, кто я, чем занимаюсь в Париже, названы французы и русские,

которые меня здесь знают. С этой запиской и с письмами, адресованными мне,

в последний день мобилизации 6 августа я пробирался с правого берега Сены

на левый, в свое убежище — «Улей». Мост Мирабо представлялся мне горькой

чашей, которую не миновать. Едва я прошел через своды Отэйского виадука,

меня остановил полицейский и потребовал документы. Дрожащими руками я

подал ему письма и записку Полисадова. Полицейский с недоумением

разглядывал их, а потом повел меня в комиссариат. В комиссариат, так в

комиссариат, рано или поздно развязка должна наступить. Я готовился к

самому худшему, шел, как на эшафот.

Комиссар разглядывал все те же мои «документы», задавал вопросы,

которые я наполовину не понимал. Я на ломаном французском объяснял, что

жду метрическое свидетельство из России. Как вдруг сзади, в самое ухо мне по-

немецки задали вопрос: «Sprechen Sie deutsch?» Я машинально ответил: «Nein,

ich spreche deutsch nicht!»*

Только тут я понял, что мне хотят поставить западню. И действительно,

допрос начался снова, но уже по-немецки. Немецким я

* — Вы говорите по-немецки?

— Нет, не говорю.

35

владел не лучше, чем французским. Наконец, еще раз перечитав записку

Полисадова, комиссар поверил все-таки, что я русский: «Ты наш алье

(союзник)?! Ты пойдешь бить бошей?». При этих словах я потрясал кулаками в

воздухе, что привело комиссара в благодушное настроение: «Иди домой и

ничего не Бойся. Если комиссар XV участка опять не захочет выдать тебе вида

на жительство, пусть позвонит мне, я скажу ему, что я тебя уже проверил, я

твой свидетель».

Довольный таким исходом дела, я не стал пробираться, как обычно, глухими

улочками, а направился по улице Мирабо прямо к мосту. Я почти перешел

мост, когда меня остановили два полицейских на велосипедах. Я опять

предъявил те же «документы», объяснил, что уже проверен. Ничего не помогло.

Меня взяли за руки и как преступника отвели все в тот же комиссариат

Шардон-Лагаш. Здесь меня встретили как давнего знакомого. Теперь комиссар

задавал вопросы полицейским: «Зачем вы его привели? Он что, хотел взорвать

мост Мирабо? Он хотел кого-нибудь ограбить? Отпустите его». Я понял, что

этой ночью мне придется кочевать из комиссариата в комиссариат, и попросил

разрешения переночевать здесь. Вместо этого мне выдали записку на

официальном бланке с печатью такого содержания: «Удостоверяю, что г-н

Талов был арестован за неимением паспорта. При допросе признан русским

подданным. Просьба не чинить ему препятствий и не задерживать его». Я

торжествовал, у меня появился первый официальный документ. С таким

документом я наконец попал в «Улей», хотя по дороге полицейские остановили

меня в третий раз за ночь.

Не без труда, поскольку жил я в чужом ателье, с помощью Полисадова мне

удалось получить и такую записку, тоже с печатью: «Я, Генриетта Секондэ,

консьержка «Улья искусства», подтверждаю, что г-н Марк Талов проживает в

«Улье» у г-на Шарлье с 20 июля 1914 г.».

С этим уже можно было идти в комиссариат квартала Сен-Ламбер XV

участка, где однажды мне уже отказали. На этот раз все обошлось

благополучно. Комиссары созвонились и я наконец получил вид на жительство

— первый официальный документ, легализующий мое положение во Франции.

Хотелось петь, безумствовать. По дороге я разговаривал сам с собой,

размахивал руками. Встречные сторонились, принимая меня за помешанного. В

таком настроении я отправился, конечно же, в «Ротонду».

36

«Ротонда» пустела. Парижане спешно эвакуировались. Те из иностранцев,

кто не был эмигрантом, возвращались на Родину. Художники И. Чайков и К.

Зданевич вернулись в Россию и вступили в армию. Многие поддались агитации

и все-таки пошли в иностранный легион. Прошла, может быть, неделя, и на

передовых позициях они сложили головы. Другие, как говорили, попросили,

чтобы их перевели из легиона во французский полк. И они поплатились.

Ходили слухи о расстрелах в Курсельском лагере. Русские эмигранты, не

помышлявшие записываться в ряды волонтеров, осаждали царское посольство с

просьбами о помощи. Однако оно отказалось заниматься «беспаспортными». В

результате испанское посольство согласилось взять на себя заботу о них.

«Беспаспортных» русских эвакуировали в средние области Франции, на юг, на

юго-запад.

Те, кто, как и я, не поддались агитации, остались в Париже, жестоко

голодали. Я еще кое-как держался, пока в Париже был Поли- садов, но уехал и

он. От голода я еле стоял на ногах. В мастерской Шарлье среди скульптурных

Бюстов, полотен, кусков засохшей глины я обшарил все углы в поисках

съестного. Съел все найденные черствые, покрытые пылью, может быть

изгрызенные мышами куски хлеба. В очередной раз обследуя ателье, я нашел

облепленную паутиной и пылью нераскупоренную бутылку шампанского. И

это Было последнее, что я проглотил залпом, отбив горлышко бутылки. После

этого я потерял счет дням и ночам, лежа на антресоли, читал Достоевского.

Потом ничего уже не соображал, только чувствовал, как сосет под ложечкой.

Но судьба смилостивилась надо мной. Меня неожиданно навестили Чайков и

Хентова, обеспокоенные тем, что я давно не показываюсь в «Ротонде». Они

меня растормошили, подняли на ноги, буквально стащили вниз и отвезли на

Орлеанский вокзал — место сбора русских эмигрантов.

В деревне Ривьер. Крещение. Конфликт с Полисадовым.

Шинонский монастырь

В теплушке нас отвезли в Тур. В дороге, после нескольких дней голода, я

жадно набросился на еду. Началась горячка, я потерял сознание и уже не