И вот теперь Иван шагал по улице, что выходила на пригорок, к невысокой часовне, которую стоил еще его отец. Там его ждала телега из Ключей: Александр Глухов распорядился, чтобы его помощников каждое утро доставляли в строительный поселок. Поскольку Ключи располагались дальше от поселка, чем Михеино, то и лошадь снаряжали оттуда.

Телега подъехала, когда Иван миновал последний дом и до часовни оставалось пройти еще с треть версты. Он приветливо махнул рукой сидящим в телеге вознице Андрею Рябову и Степану Мурашову. Андрей ответил кивком головы: был он мужиком угрюмым и неразговорчивым, а вот Степан тоже помахал в ответ.

– Дождь-то добрый прошел, – первым заговорил Степан, когда Иван приблизился настолько, что мог уже его слышать. Хоть сам Мурашов был сухопарый и низкорослый, голос имел басовитый и на всех праздниках слыл первым запевалой.

– Добрый, – согласился Иван. – Вот сенокос только в разгаре.

– Не беда, – отмахнулся Степан. – Землица мягче будет, трава больше соков сохранит.

Иван покачал головой и взобрался в телегу.

– Закончим к Спасу, как полагаешь? – снова спросил Мурашов, выдержав, однако, положенное молчание. Неловко было начинать разговор вот так, с бухты-барахты.

– Да кто их разберет? – пожал плечами Иван. – Дорога, что вперед проложили, тоже сгодилась бы. Чутка там подсыпать надо. Из карьеру щебень али там крошку каменную подвезти да насыпь сделать добротную. Так и никакие подтопи не страшны.

– А что же Федор Николаич говорит? – живо поинтересовался Степан.

– Грит, щебень везти несподручно. Крюк придется делать в пять верст. Но коли уж другого места для дороги не найдут, то и сгодится щебень-то!

– Дело говоришь! Мы что – темный люд, простота. А Николаичи-то оба ученые, башковитые. Им решать. А мы – люди иной нужды. Наше дело – подсобить. Скажут новую дорогу строить – будем строить. Али решат ту продолжить, то насыплем щебня-то. Жалко разве? Добротно насыплем, чтобы не как в Пичугином долу.

Иван молчал, слушая разглагольствования товарища. Он глядел, как розовый небосвод светлеет, как неистово пробиваются из-за горизонта лучи светила – жаркие, яркие.

Будучи восьми лет от роду Иван помогал отцу строить храм. Не здесь, не в Михеино, а севернее, в городе с двухэтажными каменными домами. И там артельщик Онуфрий – молодой еще мужик, но уже плотно пристрастившийся к браге – зачем-то, может, смеха ради, а может, из жалости – обучил мальчонку Кожемякина грамоте. Рассказал про буквы, научил складывать их в слова, а слова – в цепочки со смыслом. Никаких книг у Онуфрия не было, сохранился только листок печатного календаря, который он подобрал на улице возле каменного дома купца Евласова. В календаре говорилось, что Михаил Ломоносов сконструировал какую-то однозеркальную зрительную трубку, именуемую непонятным словом «телескоп», чтобы через нее наблюдать за движением небесных тел и Солнца. Маленький Ваня Кожемякин не знал, кто такой Ломоносов, но очень завидовал этому ученому мужу, который теперь наверняка узнает, что делает светило после того, как спрячется за горизонт.

С тех пор минуло двадцать лет, но Иван все думал о солнце, о том, какое оно там, за горизонтом. Умаляет ли свой жар или, наоборот, сбрасывает душную облатку, чтобы наконец засиять что есть мочи, вдохнуть полной исполинской грудью, не боясь загубить все живое. А потом, отдохнув, снова надевать защитный мундир и неспеша подниматься на небосвод. Еще Иван считал, что огонь – это частички солнца. Падают на землю, как капли пота с лица труженика. Где упали – там пожар. А человек, коли с умом распорядится этими каплями, то сможет обернуть их себе во благо, а коли нет – то погибнет.

Иван давно хотел поговорить с Александром Глуховым про солнце. Узнать мнение ученого человека о том, куда уходит светило. Были у Кожемякина свои мысли на этот счет, не без этого. Он вот смекнул, что Ад неспроста находится в преисподней. Туда спускается солнце, чтобы без устали печь грешников, чтобы подкидывать в костры жар. Там оно отводит душу, выпуская на волю свою истинную силу. А потом смиряет мощь и снова восходит на небо, чтобы дарить всякой животине и травине свое ласковое тепло.

Из раздумий его вывел голос Степана, который стал тише и немного подрагивал.

– Вань, как думаешь? А вдруг наткнемся?

– На что? – нахмурился Кожемякин, поняв, что пропустил начало разговора.

– На глаз песий. Ведь близко подобрались, а? Мож, сказать Лександру Николаичу-то?

– Какой еще глаз? Что ты брешешь? – Иван даже немного отодвинулся от товарища.

– Ну как же… – Степан был страстным любителем баек и сказов, а потому нетерпеливо облизал губы и тут же поведал историю, которую слышал по весне от старожила Нестора Петровича.

***

Нестор Петрович прожил долгую и насыщенную приключениями жизнь, о чем охотно повествовал слушателями всех возрастов. Был он низеньким и иссушенным жизнью старичком, с сильно сморщенным лицом, покрытым клоками реденькой бороденки. Но имелась у Нестора одна приметина: левый его глаз был карим, с кровавыми прожилками, а правый – светло-серым, вписанным в желтое яблоко, и постоянно слезился. Из-за этого в Ключах к старику относились по-разному. Одни его уважали, почитая как мудрого человека и всячески привечая. Среди других Нестор слыл балаболом и юродивым. И хоть обижать его не обижали, но в дом не звали и браги не наливали.

Степан Мурашов Нестора уважал и даже побаивался, а его жена Акулина и вовсе считала деда ведьмаком и страшилась, что он нашлет на их семью напасти, если его невзначай обидеть. Посему в дом Мурашовых Нестор Петрович захаживать любил.

На Герасима Грачевника он тоже по обычаю шатался по деревне с байками про кикимор в поисках слушателей, но главным образом – дармовых харчей, и забрел к Мурашовым. Жена Степана изобразила радушие, но обмерла в душе и, незаметно двигая губами, прочла молитву архистратигу Михаилу. Нестор же был человеком пожилым и почти всегда голодным, а потому был рад задержаться там, откуда не только не гнали, но и за стол усаживали. Кроме этого, старик был излишне чувствителен к утробе, которая требовала возлияний, а потому остался бы трапезничать, прочти Акулина хоть все молитвы от злых духов по три раза и вслух.

Степан, как глава семьи, уселся с гостем за стол, благо оба его пострела, пяти и семи лет, убежали на улицу гонять кикимор и шуликунов. Тогда-то, наевшись щей да пирогов с морковью, Нестор Петрович и поведал гостеприимным хозяевам сказ про Горного Владыку. Началось все с невинного желания Степана сменить тему. Поглощая щи с пирогами, старик подробно пересказывал мытарства какого-то Клима Митрофановича, и в какой-то момент Мурашов порешил, что с него хватит выслушивать сплетни, и спросил напрямик, что рассказчик думает о небывалом снегопаде, который на прошлой неделе чуть не по пояс засыпал деревню. Нестор крякнул, огладил костлявыми пальцами рубаху на груди и со знанием дела изрек:

– Видно, Владыка хочет камень понадежнее спрятать.

– Какой Владыка? Какой камень? – встрепенулся Степан.

– Известно какой, – хитро прищурил старик слезящийся глаз. – Волшебный.

– Волшебный? – эхом повтори Степан.

– Чи-ра-дей-ствен-ный! – уточнил Нестор.

– И откуда ж у нас такие камни? – продолжал изумляться слушатель. – Обронил, что ли, кто?

– Ну как сказать… Камень-то, вишь, силу имеет, поэтому манит к себе всякий сброд.

– Какой сброд? – теперь уже насторожилась Акулина.

– Известно какой. Мошенников да людей на руку нечистых. Нашелся, вишь, такой, Акулина. Алчный да без царя в голове. Взял да и украл камень у Владыки.

– А Владыка-то кто сам будет? Царь ли какой? – уточнил Степан.

– Не царь, но властитель сущего, твари какой али нежити.

– Диавол? – испугалась Акулина, а ее муж поспешно перекрестился.

– Типун тебе! Какой диавол?! – замахал руками Нестор Петрович. – Горный Владыка. Урал-батюшка. Творец всех мест, где мы живем – всякого камушка, былинки и твари животной.