Я все говорил и говорил, захлебываясь красноречием, чтобы отвлечь ее от дум, от размышлений, уберечь от того страха, который охватил меня с утроенной по сравнению с «сонными» страхами силой. Там я был одинок сам, один на один с собой, здесь мы были одиноки оба, помимо нашей воли, помимо нашего желания, и я уже страдал ее будущим страданием, которое вскоре поглотит все – и первую заинтересованность положением, и необычность встречи, и ощущение новизны. Я ведь знал, что не смогу заменить ей всех: друзей, подруг, товарищей по работе и просто людей, почти четыре миллиарда людей Земли, тех, о ком не имеешь ни малейшего представления, пока тебя с кровью не оторвут от них и не бросят в пустыне… Робинзон Крузо смог прожить двадцать восемь лет в одиночестве только потому, что у него была надежда на возвращение к людям. У меня такой надежды не было, таков был замысел тех, кто посадил нас с Аленой в клетку пустого города. Почему я знал об этом? Знал, и точка. Словно родился с этим знанием.
– Здесь все наше, понимаешь? – говорил я. – Считай, что нам преподнесли такой свадебный подарок – пустой город и вообще весь мир. Не возражаешь? Здесь мы будем только вдвоем, никто нам не помешает, не бросит укоризненного взгляда, ты не представляешь, как здорово быть вдвоем! Ты и я, город и небо.
– Не дурачься, Виктор, – сказала она вдруг. Глаза ее расширились, недоумение плеснуло в них тяжелой волной. Пока лишь недоумение. – Что случилось, Виктор? Почему здесь никого нет? Тишина… как странно… Ты не шутишь? Мы действительно в пустом городе? Где мы?
– В пустыне! – воскликнул я тогда с отчаянием, уже ни на что не надеясь. Перед моим мысленным взором пронеслись картины нашей будущей жизни. Одни в пустом городе… сначала любопытство, попытки приспособиться к жизни в бетонном раю, потом скука, жизнь воспоминаниями… Что мы можем – одни? Чего мы стоим – только двое? Человек – существо общественное, кому же понадобилось убеждаться в противном? Пришельцам, коими забиты сборники фантастики? Соседям из «параллельного пространства»? Ну а если мы выдержим экзамен на одиночество? Что тогда? Ведь люди не раз доказывали, что способны на невероятное, казалось бы, терпение, не раз проявляли невероятную выдержку, силу воли. Что, если сможем и мы? Я же еще не проиграл такого варианта, не был готов, что же произойдет в этом случае?
Я остановился. Что-то происходило во мне помимо воли, прояснялось, словно проявлялась фотопленка и на ней проступали заснятые ранее кадры. Словно кто-то неведомый – не разобрать, друг или враг – оставил во мне след, таинственные письмена, которые стали вдруг мне понятными.
По-видимому, то же самое происходило и с Аленой.
– Как… Адам и Ева? – с запинкой произнесла она. – Ты это хотел сказать, Виктор? Мы с тобой – Адам и Ева новой цивилизации? Отвели нам свободное пространство – живите, дышите, любите, рожайте детей, а мы посмотрим. Так?
– Аленка! – крикнул я с болью и ненавистью к тем, кто все это затеял. – Я-то тут при чем? Мы ведь действительно одни! Ты и я! И я тоже не знаю – почему. Веришь?
Эхо подхватило мой голос, понесло по улицам и переулкам пустого города и вернулось уже нечеловеческим смехом, перебранкой чужих голосов, ползучим шепотом.
– Верните нас! – крикнул я снова, обращаясь к невидимым экспериментаторам, наблюдавшим за нами, я верил, что они существуют. – Верните хотя бы ее! – Я подтолкнул Алену вперед.
– Что ты делаешь? – гневно воскликнула девушка и схватила меня за руку. – Только вместе! Слышишь? – Это она мне. – Слышите? – Невидимым наблюдателям.
Она была так красива в этот момент, что я готов был на все – на бой с неявным, но всемогущим врагом, на пытку – на смерть, наконец! – лишь бы она была рядом со мной. Потерять ее в этот миг означало для меня покончить счеты с жизнью. И все же – пусть мы будем вдвоем – и со всеми, такой я сформулировал девиз, потому что только вдвоем мы не будем счастливы наверняка.
– Алена… – позвал я шепотом, протягивая к ней руки…
…Полумрак, белый потолок, тихое тиканье часов на буфете и шаги над головой. И сердце, занимающее полгруди…
Я приподнял гудящую голову над подушкой, бессмысленным взором окинул комнату.
– Алена… – машинально позвал я и осекся. – О боги!
Так это снова был сон? Сон, и больше ничего? До жути реальный, реальный до дрожи в руках, но все-таки сон? Но как же Алена? И командировка в Кмиенск?..
Я встал, прошлепал босиком до кухни, по пути посмотрел на часы – четыре утра, – напился воды, словно только что действительно вернулся из путешествия по пустыне, где едва не умер от жажды, и, сказав вслух: «С ума можно сойти!» – рухнул на кровать. Но до утра так и не уснул. Сон выбил меня из колеи окончательно. Я пытался найти хоть какую-нибудь логическую нить в посетивших меня сновидениях, но ассоциации уводили меня то в глухой ночной лес, то в пески, то в палату умалишенных, где я отвечал на вопросы лечащего врача, моего однокашника, путаясь в самых элементарных вещах, так что в конце концов меня стала колотить дрожь, и я прямо с утра решил пойти к психиатру. Откладывать визит не имело смысла, тем более что командировка мне действительно предстояла.
У двери нашей лаборатории я встретил двоих врачей-практикантов, Сашу Круглова и Сашу Монахова, их интерн-сектор находился рядом с нашим отделением, за стеной.
– Привет интерн-шизикам, – шутливо приветствовал я их, останавливаясь, решив соблюдать хотя бы внешнюю бодрость при полном отсутствии внутренней. – Что это у вас вид похоронный?
– Кузя сдох, – угрюмо сказал Монахов, отличавшийся редким лаконизмом речи.
– Ах ты, несчастье какое! – посочувствовал я. Кузей звали нашего институтского кота. – Вероятно, от нехватки подруг.
– Нет, – сказал Саша Круглов, обладавший редким даром принимать шутки всерьез. – Понимаешь, мы испытываем… с шефом, конечно, новый генератор психополя, сначала на крысах пробовали, а потом на… В общем, Кузя взял и сдох.
– Не рассчитали дозировку излучения, – небрежно сказал я. – Вот и сдох ваш несчастный Кузя, царство ему небесное, хороший был кот. Экспериментаторы! А какова программа?
– Психомотив одиночества, – буркнул малообщительный Монахов.
– Пси… мотив чего? – тупо переспросил я.
– Одиночества, – терпеливо повторил Круглов. – Программа включает гипноиндукционное вступление, то есть подавление воли перципиента, и волновую передачу, внушающую явление пассионарной психоизоляции и прорыв подсознания во сне.
– Ну конечно, – сказал я, шалея. – Одиночество… аккурат через день.
– А ты откуда знаешь? – подозрительно посмотрел на меня Монахов. – Валька растрепалась?
Валькой была новенькая лаборантка в их секторе, часто забегавшая к нам.
– Ага… то есть нет. – Я постепенно отошел. – Стена, понимаешь ли, тонкая, вот в чем дело, друг ты мой ситный. Психомотив одиночества. – Я вдруг захохотал с облегчением. – Основатели цивилизации Виктор-Адам, Алена-Ева… пришельцы… ха-ха-ха… Параллельное измерение! Паршивцы!
Я хохотал до колик в животе, а оба Александра тревожно рассматривали меня, явно вспоминая классификацию шизоидов и решая, к какому классу сумасшедших отнести меня.
– На крысах? – спросил я слабым голосом, изнемогая. – Гениально! Молодцы практиканты! Психомотив одиночества проверять на крысах и кошках – это гениальная мысль! Кто автор?
– Шур, – помолчав, сказал Монахов, – чего это его так развеселило? – Он снова оценивающе посмотрел на меня. – Не понял я его намеков на тонкую стенку.
– Эх вы, юмористы. – Я вздохнул. – Дело в том, что вы чуть было не отправили меня по пути кота Кузи. Так-то, экспериментаторы! Генератор ваш стоит небось у самой стены, справа от входа?
– Стоит, – подтвердил Круглов. – Ну и что?
– Ну вот, а с другой стороны стены – мое рабочее место!
Через час я стал знаменитостью института номер один.
Меня замучили расспросами девушки, выясняя в основном, кто такая Алена, постоянно донимали ехидными репликами друзья. А потом начальство в лице Пантелеева и директора института послало меня под неусыпным надзором в командировку в Киев вместе с результатами анализов и записями на пленке моих ответов на все существующие психотесты. В Киевском институте экспериментальной медицины меня ждали академики-психиатры с новейшей медицинской и вычислительной техникой.