Оживленное обсуждение продолжалось по дороге в общежитие. Коллега из Золотоноши по имени Владимир Ильич, внезапно остановился:

- За такой урок угощаю всех обедом! Без возражений!

Зашли в кафе "Театральное". Заказывал Владимир Ильич. На столе появилась бутылка коньяка и шампанское. Когда подали салаты, Владимир Ильич разлил по рюмкам:

- За вас, Михаил Андреевич! За операцию!

- Пейте, ребята! Я воздержусь. Здоровье не позволяет...

Владимир Ильич оказался, мягко говоря, настойчивым:

- Михаил Андреевич! Одну рюмочку! Грех не принять на грудь! Как лекарство! Расслабься после операции!

Наконец Михаил Андреевич сдался. Когда он поднимал рюмку, мне снова показалось, что рука его крупно дрогнула. Но Валевич быстро наклонил голову и прижался губами к краю рюмки. Медленно поднимая голову, вылил в себя коньяк. Рюмку продолжал прижимать к губам так, что, что побелела красная кайма нижней губы.

В это время я поймал на себе короткий, но выразительный взгляд коллеги из Одессы. Остальные были увлечены обедом и собой. В тот день Михаил Андреевич выпил две небольшие рюмки. Вторую рюмку он легко держал тремя пальцами. Рука с рюмкой уже не дрожала. От шампанского он отказался. Когда мы садились в трамвай, Михаил Андреевич внезапно изменил решение:

- Езжайте! Мне надо зайти в одно учреждение...

Поздно вечером в мою комнату зашел коллега-одессит, проживавший в одной комнате с Валевичем:

- Только что пришел наш коллега из Черновиц. На автопилоте. Повалился и захрапел. А оперирует, как сам господь-бог.

Редко я чувствовал я себя так скверно, как в тот вечер.

На следующий день во время перерыва Нина Александровна пригласила к себе в кабинет меня и коллегу-одессита:

- Похоже, вы люди серьезные и больше общаетесь с Валевичем. Вечером мне звонил заведующий клиникой из Черновиц. В шестидесятых Валевич был самым талантливым отохирургом в области. Ему прочили большое будущее. Поскольку докторскую он гнал на всех парах, конкурент нашел выход. Его дружки стали усиленно спаивать Михаила Андреевича. Да и он сам давал для того повод.

Пришло время и его отстранили от операций, запретили преподавательскую деятельность. Потом перевели в поликлинику, затем запретили выписывать больничные листы. В итоге встал вопрос об увольнении по статье. Он умолял не увольнять. Клялся, что в жизни не возьмет спиртного в рот. Перед поездкой на курсы усовершенствования к нам Валевич несколько месяцев лечился в областной наркологической клинике. На курсы усовершенствования его направили для восстановления навыков и так называемой социальной адаптации.

Слушая Нину Александровну, я не смел поднять глаз. Внезапно она замолчала. Пауза, почти по Станиславскому, затянулась:

- Что вы оба в пол уставились? Что? Неужели? Когда?

- Вчера...

Нина Александровна бессильно опустила плечи. Несколько мгновений сидела, опустив голову. Висящие на цепочке очки упали на грудь:

- Почему мне не позвонили раньше? Поганая история...

На занятия Валевич приходил в тщательно выглаженной тройке с изящно завязанным галстуком. Выразительные черты лица, непокорные крупные кудри на массивной голове делали его похожим на, не растратившего силу, матерого льва. Когда он выходил из аудитории, до самой двери его украдкой провожали взгляды женской половины группы. Исполнилось тогда нашему доктору ровно сорок шесть лет.

Несмотря на то, что сам был великолепным специалистом и много лет преподавал в медицинском институте, к занятиям Валевич относился необычайно серьезно. Тщательно конспектировал лекции, делал зарисовки и какие-то пометки в толстой записной книжке.

После совместного обеда в кафе уединился, обособился, стал молчаливым. В разговорах курсантов, шутках участия не принимал. Он мог просидеть, не поднимаясь, за своим столом до конца занятий. Курить поднимался по черной лестнице на самый верх, до двери в чердачное помещение. Было ощущение, что он избегал нас всех, особенно тех, кто обедал с ним в кафе после памятной операции.

В отличие от нас, обедавших в городе, Михаил Андреевич готовил в общежитии. Чаще всего жарил картошку. Из расположенного неподалеку овощного магазина в трехлитровой банке приносил кислые помидоры, соленые огурцы и капусту. По неловким рассказам одессита к обеду пил не больше половины стакана водки. Пил Валевич только в одиночестве, втихомолку, словно украдкой.

После обеда в течение часа спал. Потом следовала большая чашка крепчайшего кофе. Выйдя на улицу, всегда садился на одну и ту же скамейку в сквере у общежития. Сидя, читал учебники и монографии, делал пометки в общей тетради. Курил он, казалось, беспрестанно, часто прикуривая очередную сигарету от только-что выкуренной.

Ужинал рано. Снова жареная картошка. За ужином, по словам доктора-одессита, словно дорвавшись, "надирался до потери пульса". Просыпался и поднимался очень рано. Раздевшись по пояс, подолгу мылся. Нацедив в стакан рассола, жадно выпивал. Потом снова большая чашка крепкого кофе, после чего ехал в клинику на занятия.

За короткое время лицо Валевича потемнело, уплостилось, черты потеряли выразительность. Постоянно опущенный лоб и углубившаяся на переносице горизонтальная складка выдавали его внутреннее напряжение, придавали его облику обреченность, трагизм. На склере его глаз постоянно лопались сосуды. Субконъюнктивальные кровоизлияния делали лицо Валевича похожим на обличье Савчука, соседа-ветеринара. Савчука мы в детстве побаивались за свирепый звероватый вид и налитые кровью глаза.

Потом Валевич стал пропускать занятия. Приезжая из клиники, мы заставали его в неизменном спортивном костюме. На курточке появились жирные пятна и следы потёков. Крупные седеющие кудри его казались прибитыми к затылку. Было впечатление, что он всего лишь минуту назад простился с подушкой. За неполные два месяца осунулся, пожалуй похудел. Гордый твердый шаг сменился семенящей неуверенной походкой. Казалось, его ноги вначале ощупывают лежащую перед ними дорогу и лишь потом ступают. Голова всё чаще втягивалась в виновато приподнятые усохшие плечи.

Настало время, когда после ухода на занятия коллег, Валевич отправлялся по этажам общежития в поисках пустых бутылок. Собрав, тщательно отмывал, терпеливо вытряхивая, опущенные курсантами в бутылки, как в пепельницы, размокшие до безобразия, вонючие окурки. Отмыв, набивал бутылками огромную авоську. Через лесопарк относил бутылки в пункт приема стеклотары.

Через месяц Валевич стал "надираться" в обед. Потом стал пить, едва открыв глаза, и по утрам. После того, как ночью сквозь матрац на пол шумно полилась струя, один из курсантов попросил перевода в другую комнату.

После очередного похода в пункт приема стеклотары вернулся с огромным кровоподтеком под левым глазом. В клинике не появлялся целую неделю, попеременно намазывая синяк гепариновой мазью и бодягой.

В конце апреля Валевич был препровожден в наше общежитие под конвоем студентов Харьковского авиационного института, студенческие общежития которого располагались рядом с нашим корпусом. Привели доктора с очередным "фингалом" и разорванной спортивной курткой. Схватили с поличным Валевича на общей кухне третьего этажа, когда он освобождал холодильник от съестных припасов будущих пилотов.

На майские праздники большинство врачей-курсантов разъехались по домам. Уехал в Черновцы и наш герой. Обратно он не вернулся. Курсы усовершенствования группа закончила без доктора Валевича.

Черновцы... Без преувеличения - город моего детства, юности и несбывшихся призрачных надежд. Осень восемьдесят первого... Будучи заочным аспирантом ЛОР-кафедры Тернопольского медицинского института, я принимал участие в качестве докладчика в работе расширенного пленума Украинского научно-практического общества отоларингологов.

Заседание пленума проходило в актовом зале Черновицкого мединститута на Театральной площади, где, почти два десятилетия назад, во время вступительных экзаменов я писал сочинение по русскому языку и литературе.