По рассказам родителей, в голодовку люди ели жом, за которым в товарняках или на крышах пассажирских вагонов ездили аж в Черновицы. Соседка часто вспоминала о том, что ее родственник летом сорок седьмого утонул в жиже огромной жомовой ямы. Нашли его тело лишь в августе, когда чистили жомовую яму перед очередным сахарным сезоном.

По словам мамы, во время голодовки Михась первый в селе разобрал соломенную крышу и цепом вымолачивал из нее зерна злаков. Вместе с лебедой он долго вываривал их и носил старшим внукам и дочке, в тот год родившей Сережу.

С зернами пшеницы все было понятно, так как на Рождество все варили пшеницу, добавляли мак и немного сахара. Что касается лебеды, то однажды, уже после цветения, я попробовал на вкус верхнюю часть растения. Вкуса я не разобрал, но рот наполнился какой-то неприятной клейкой слизью.

Когда отец привез целую машину жома на зиму для добавления в корм корове и свинье, я решил попробовать его на вкус. Тайком, когда взрослых не было рядом, я взял с кучи щепоть жома и поднес ко рту. Тут я вспомнил, что в нем утонул человек и меня стошнило. Когда я вошел в дом, мама была на кухне и беззвучно смеялась. Как раз напротив кухонного окна в нескольких метрах высилась куча жома. Я понял, что мама меня видела.

А еще мама рассказывала, что в голодовку по вечерам подростки ловили с помощью решета воробьев, зарывшихся осенью в скирду соломы и, ощипав, варили. В скирде соломы, что за кузницей, уже в сентябре по вечерам воробьи облепляли скирду. Вечером, взяв тайком от родителей три решета, мы пошли на охоту.

Фонариком высветив наибольшее скопление воробьев, мы в темноте бросались к скирде и решетами закрывали вылет. То же самое проделали с другой стороны скирды. Потом пошли к скирде за конюшней. Пойманных воробьев поместили в мешок и завязали. Мешок с воробьями забрал к себе домой Иван Твердохлеб.

На второй день мы с трудом высидели до конца уроков. Придя к деду Михасю, мы засновали во дворе, стаскивая к плите все, что горит. Без разрешения нашли в доме соль, Иван обнаружил половину лаврового листа. Налив в чугунок воды, поставили его на плиту. Развязав мешок, по одному вытаскивали воробьев. Двум счастливцам удалось удрать мимо наших рук.

Без особой жалости отрывали головы и ощипывали. Мне поручили разделку. Голову, кишки и малюсенькие зобики выбрасывали соседской кошке, учуявшей добычу. Желудочки разрезали, выбрасывали содержимое с плотной внутренней оболочкой. Кое-как промыв, опустили все в закипевшую воду. Добавили соль.

Михась все это время сидел на своем камне, положив на него сложенный старый дырявый половичок. Уже холодало. Он сидел, курил и, приподняв голову, смотрел куда-то вдаль. Он как будто не видел нас. Да и мы, придя к нему, даже не поздоровались. Михасиха в своей согбенной позе, не выпрямляясь, копала картошку.

Мы заспорили, как определить готовность наших воробьев. Решили по одному ловить ложкой, мелькающие в кипящей воде, пупки. Наконец единодушно решили: готово! Воду слили, придерживая большой деревянной ложкой вареные тушки. Разделили. Поровну не выходило. Один был лишним.Тогда вспомнили об Михасе и одного воробья на листе лопуха отнесли ему.

Ели, вернее, тщательно обсасывали крохотные косточки. Мясо на зубах ощущали только тогда, когда очередь доходила до коричнево-красной грудки. Кошка стремительно кидалась за каждой выброшенной косточкой. О хлебе никто не вспомнил. Воробьи закончились очень быстро.

Михась, тщательно обсасывая и переминая деснами попавшие в рот крохи мяса, продолжал колдовать над своим единственным воробьем. Мы подошли к нему:

- Ну, как?

- Та воно то добре, - и обсосав еще что нибудь из тщедушной воробьиной тушки, продолжал. - Такi смачне.

Финал истории с Михасем печален. Баба Михасиха умерла раньше деда. После ее смерти у старика прогрессировало старческое слабоумие. Говорили, он забывал, где туалет. Поднявшись на чердак за зерном для кур, был ужален несколькими осами, которые в огромном количестве уютно обжились под соломенной крышей. Спустившись, направился к правлению колхоза, где он часто сидел в предвечерье на лавочке среди мужиков.

Там он пожаловался на ос. Его великовозрастный глумливый внук посоветовал деду обмотать смоченной в керосине тряпкой длинную палку и выжечь ос. Все дружно захохотали, уверенные, что юмор оценил и дед Михась.

На следующий день над дедовой хатой закурился дымок, а затем высокое пламя охватило сразу всю соломенную крышу. Дед спустился с лестницы, несмотря на возраст, самостоятельно, обгорелый. Люди бросились с ведрами воды спасать хату.

Воду носили метров за сто, из колодца, расположенного на углу двора, где жил мой двоюродный брат Тавик. Мы с ним побежали на пожар. Дед стоял во дворе. Волосы его сильно обгорели. Он весь дрожал какой-то неестественно крупной дрожью.

Колхозная конная пожарная команда, прибывшая с большой красной бочкой и ручным насосом на два человека, залила водой пожарище. Остались только печь с частью дымохода и сильно обгоревшие стены. Теленок, которого успели вывести из сарая, был привязан к дереву поодаль от бывшей хаты. Запомнился его круп, сильно обожженный. Растрескавшаяся кожа обнажила красные двигающиеся мышцы.

Деда взяла к себе жить младшая дочь. Вскоре он скончался. Дом разобрали. Несколько лет на месте хаты высился холмик, заросший полынью и лебедой.

Проезжая мимо, до сих пор помимо желания поворачиваю голову. Там осталась частица моего детства. Каждый раз кажется, что сейчас увижу грубо мазанную глиной дворовую плиту с покосившимся ржавым ведром без дна вместо дымохода.

Я помню как по Омску,

Годами убелен

Толкал старик повозку:

"Э-эй, старье берем!!"

Старик шутил умеючи,

Он был навеселе,

Позванивая мелочью,

Копался в барахле.

Хватал руками цепкими

Всесильный, как закон.

Осматривал, оценивал

И цокал языком...

Р. Рождественский

Лейба

- Тгя-я-я-пки! ... Тгя-я-я-пки! ...

Блеющий дребезжащий голос разносился далеко по селу. Он был слышен и в огородах, вплоть до лесополос, сопровождающих село с обоих флангов. Этот голос заставлял бросать порученную родителями работу, книжки, игрушки. Он сдергивал сельскую ребятню с деревьев, неодолимой волной вырывал детей из домов, сараев. Он мгновенно прекращал самые увлекательные и азартные наши игры.

Жмурящего оставляли наедине со считалкой, ножики прятали в карманы. Фуражки оставались не сбитыми на булавах, воткнутых в землю. А цурку, небольшую деревянную палочку, в избытке чувств подающий бил так сильно, что потом часто не могли найти вообще. Голос, раздававшийся ближе к обеду, будоражил нашу кровь, мы сами чувствовали, как гулко и часто начинали биться наши сердца.

Не было большей силы, не было уважительной причины, которые могли бы оставить нас на месте, заставить нас не выйти на улицу при звуках его голоса. Мы выскакивали на улицу, держа под мышкой, заготовленные ранее, иногда тайком, узелки со старым тряпьем.

Большинство мальчишек выбегали на середину улицы, некоторые поднимали над головой узелки с тряпками, покачивая, как бы призывая ехать быстрее. И лишь немногие, самые выдержанные, садились по краю канавы на свои узелки.

Вдоль села медленно двигалась бестарка - телега с высокими сплошными бортами, запряженная желтой, видимо, когда-то бывшей белой, лошадью. На шее и крупе угадывались, так же когда-то бывшие серыми, яблоки. На голове чернью резко выделялись морда и глаза. Редкая грива на обе стороны. Уши всегда свисали.

Спина лошади была резко выгнута вниз, как будто на ней постоянно возили бочку. Худые, высоко поднятые лопатки при ходьбе, казалось, терлись друг об дружку. Облезлый короткий хвост. Вытертые до блеска оглоблями полоски боков.