Взяв складное зеркало, перед которым отец брился, я увидел небольшую, но глубокую ранку от острого сучка на левой половине носа, в двух сантиметрах от глаза. Кровь вскоре остановилась, ранка присохла струпом. Родителям я сказал, что наткнулся на сучок в лесополосе, когда ломал веточки для кроликов. Небольшой шрамик на носу слева сохранился до сих пор.

Мне очень хотелось иметь дома подобный набор для выделки веревок, как у Пилипа, включая точило.Это было бы очень красиво, иметь во дворе такой шикарный комплект на зависть всей магале. Когда я говорил отцу об этом, он весело смотрел на меня:

- Зачем тебе все это, если за три рубля можно выбрать и купить у того же Пилипа любую веревку.

Мне была непонятна и меня раздражала его непрактичность.

Я бежал куда-то, я спешил всегда

Призрачное счастье догонял.

И мелькали даты, унося года,

Оставляя детство позади меня../

В. Ярушин

Михась

Он жил одновременно в центре и почти с самого края села. Такая парадоксальная на первый взгляд география его жилища объясняется особенностью расположения самого села. Шесть десятилетий тому село представляло собой слегка изогнутую в двух местах S-образную линию единственной улицы длиной около трех километров. С юга на север село пересекал шлях, в то время представлявший собой укатанную дорогу, соединявшую Елизаветовку с Плопами с юга и селом Брайково с севера.

Этот перекресток и поныне считается если не географическим, то, по крайней мере, административным центром села. Дом Михася стоял третьим и последним по правой стороне шляха, ведущего в Брайково. Приусадебный участок с огородом напоминал гигантскую скошенную трапецию, в самом тупом углу которой уместилась хатенка.

Его хата была построена одной из первых в селе. Когда ее валили, было видно, что сначала она была сплетена из ивовых прутьев, обвивающих вертикально вкопанные столбы. Затем вся эта клетка была обмазана глиной. Широкая низкая дверь, крохотные оконца, низко нависающая толстая соломенная стреха. Отдельного сарая не было. Жилая половина состояла из узеньких сеней, ведущих в единственную комнату. Во второй, еще меньшей половине располагался сарай для коровы. Там же за загородкой рос поросенок, на косом насесте ночью спали несколько кур.

Сам Михась прочно вошел в мою память, сидящим на большом плоском камне, заменяющем порог дома. Он всегда сидел так, что его острые худые колени доходили до уровня подбородка. Потерявшие цвет латанные штаны, такая же рубашка с низким, собравшимся в гармошку, когда-то прямым воротником.

На длинных широких рукавах пуговицы не были предусмотрены. Голову покрывала низко одетая соломенная шляпа, когда-то бывшая желтой. Шляпы Михась плел для всего мужского населения села. Под нависшими, совершенно седыми бровями ютился круглой картошкой облупленный нос.

Усы его требуют отдельного описания. Рыжая прокуренная горизонтальная часть, выступавшая на один уровень с носом, стекала по обе стороны беззубого рта белоснежными длинными ручьями. Левый ус его был заметно короче правого. Сидя на камне дед в перерыве между дымящимися самокрутками постоянно теребил левый ус.

С весны до ноября он ходил босиком. Его длинные худые ступни были коричневыми от загара и грязи. Они на время светлели сразу после летнего дождя, когда Михась, шагая по мокрой траве, поочередно размашисто вытирал ноги об высокую траву, росшую сплошь вокруг его дома. Ногти больших пальцев в такие минуты неестественно выделялись белыми кружками.

Отвердевшие подошвы ступней его не чувствовали мелких колючек акации, занимавшей добрую половину его двора. Вонзившиеся крупные колючки он вынимал сидя, положа ногу на ногу. Потоми плевал на ладонь и слюной затирал ранку.

С его внуками - Иваном Твердохлебом, моим одноклассником, Сергеем Ковалем и Борей Пастухом я часто играл во дворе Михася. Забегали во двор где придется, так как забора не было вообще. Там мы играли в прятки, прячась от жмурящего где угодно: в огороде, высоком бурьяне, даже в самой хате. Когда мы пробегали мимо Михася, он, казалось, даже не шевелился. В хату забегали бесцеремонно, не спрашивая разрешения.

Однажды я спрятался в темном углу сарая под насестом. Меня долго не могли найти. Выйдя во двор, я почувствовал сильный зуд по всему телу, особенно на голове. Осмотрев руки и ноги, я увидел невероятное множество беспорядочно двигающихся мелких черных и более крупных красных точек. Это была куриные клещи кровососы. Потираясь и почесываясь, я выдержал игру до конца.

Когда я пришел домой, мама сразу увидела неладное. Увидев на мне мiль (так в селе называли клещей), она меня не пустила дальше колодца, возле которого было круглое оцинкованное корыто с теплой водой. Она тщательно отмыла меня с мылом, выливая воду в канаву за забором. После купания она посыпала место вокруг дустом.

- Чтобы оставшиеся в живых голодные клещи не напали завтра на наших кур, - объяснила мама.

Повернув меня спиной к себе, с ладони сдула на мою голову щепотку серого вонючего дуста.

Баба Михасиха, её звали Домкой, согбенная худая старушка, иногда угощала нас чуть сладковатым, вываренным из сахарной свеклы, хлебным квасом. Отрыжка после кваса пахла варенной свеклой, а в носу приятно пощипывало.Она все время проводила в огороде. С утра до вечера над картофелем виднелась ее сгорбленная черная спина.

Недалеко, на старом гноище, после летних дождей она собирала и жарила с луком шампиньоны. Пробовать это вкусное лакомство мама мне строго запретила. При этом она рассказывала страшные истории. А мне так хотелось попробовать...

Когда созревали огурцы, Михасиха срывала их в подол и высыпала в макитру, стоявшую на крыльце. Для нас это было очень удобно. Можно было прямо с улицы прибежать, схватить выцеленный издали огурец и, вытерев об трусы от налипшей земли, с хрустом его съесть. Когда огурцов становилось много, старушка солила их в высоких широкогорлых глиняный горшках - баняках. В баняк с огурцами ложила много укропа и чеснока. Баняк выставляла на солнечную сторону. Как только огуречная зелень бледнела, а язык начинало пощипывать, огурцы уничтожались молниеносно.

Вспоминая то время и стариков, кажется, что они не ориентировались, что кроме собственных внуков у них хозяйничают другие дети. По моему, они всех считали своими внуками. Выделяли, пожалуй, они только одного Сергея.

Когда наливались початки кукурузы, мы приносили их целыми охапками с колхозного поля. На такое "воровство" в колхозе смотрели сквозь пальцы, особенно, если кукуруза была посеяна для силосования. Очистив кукурузу от зеленой рубашки, мы обирали с початков длинные коричневые волокна.

Дед Михась в это время собирал обертки початков и уносил их в хлев для телки. Взяв, конечно без спроса, большой чугунок, мы, ломая, укладывали в него кукурузу. Наливали воду и ставили на разожженную плиту.

Оставшиеся початки нанизывали на трехзубые вилы и, выждав, когда из дымохода покажется чистое, без дыма, пламя, держали над дымоходом кукурузу. Дымоход у Михася был представлен перевернутым ржавым ведром без дна.

Вторые вилы с кукурузой просовывали прямо в топку. Если кукурузу, по наказам взрослых, надо было варить часа полтора, то печеную кукурузу ели, едва она прошмалится. Не терпелось. Пока пеклась кукуруза, начинало сильно сосать под ложечкой, ниоткуда появлялся голод.

Мама часто рассказывала про голод сорок седьмого. Это происходило, когда я что-то не ел, либо бросал остатки хлеба бело-желтому огромному петуху, жившему у нас несколько лет. Он бросался на незнакомых хуже собаки, тем более, что его нападения всегда были молчаливыми и внезапными. Подвиги петуха среди пацанов обрастали легендами и несуществующими подробностями.