– А чувачки в синем? – я киваю в сторону охранников.

– Так у нас справки[5], – подмигивает Ли.

На улице Майк неуловимым движением заправского фокусника извлекает два здоровенных джойнта.

– Э-э… У вас-то справки, а мне бы улететь без приключений, – увлекая их за собой, я направляюсь за угол.

– Не бoись, профессор. Затянешься – и сразу улетишь.

Ли – негр, то есть, афроамериканец, у него широкая улыбка и, кажется, в голове всё время играет регги, хотя по их музыке этого не скажешь.

– Так куда ты намылился в таком прикиде? – Миша протягивает косяк, а второй раскуривает сам.

– У-у! Сегодня поистине историческое событие! – гордо выпятив грудь, я выпускаю дым поверх их голов. – Я начинаю работать!

– Менеджером в Бургер Кинг?

Я пытаюсь отшутиться, но словесный водоворот неумолимо влечёт их всё глубже и глубже.

– Интересно, сколько это продолжится… – хохочет Майк. – Поди – месяц-другой не больше.

– Да какой там! – не унимается Ли. – Недели три от силы!

– Максимум четыре, – вворачивает свои пять копеек Эд.

Отсмеявшись, они наперебой выдвигают гипотезы, что произойдёт раньше: я уволюсь или меня выгонят. Дождавшись, пока все выскажутся, я решаю, что самое время сворачивать эту животрепещущую дискуссию.

– Так, понятно, – говорю я резче, чем хотелось бы. – Вас-то как сюда занесло?

– Ох, видите ли, сэр, – принимается за своё Миша, – мы держим путь к берегам туманного Альбиона. То бишь в его столицу.

– Турне по ночным клубам Сохо, – подхватывает Ли. – Выступим, попьём клёвого пивка и обратно.

Заслышав очередное объявление, приглушённо доносящееся из павильона, я вспоминаю о времени.

– Ладно, хороших гастролей. Пойду регистрироваться, пока не развезло.

Попрощавшись, спешно направляюсь ко входу, как вдруг меня осеняет, я оборачиваюсь и кричу:

– Эй, клоуны, какой Лондон?! Это же терминал для внутренних рейсов!

Они растерянно оглядываются на Майка.

– Вам в меж-ду-на-родный!

Самолёт Bombardier Q400 компании Alaska Airlines. Оснащён двумя турбовинтовыми двигателями, крейсерская скорость 667 км/ч, размах крыла 28 метров, максимальная взлётная масса 29¼ тонн, максимальная посадочная 28.

Миром правит наука. Даже не так – наше бытие практически целиком и полностью определяет наука. Если бы не наука, то мы с вами не пребывали бы в комфортабельной обстановке, сытые, удобно одетые и даже обутые, а торчали в какой-нибудь дремучей чащобе, кутаясь в провонявшие обрывки шкур, каждую ночь зверея от холода и доедая подгнившую требуху позавчерашней добычи. Хотя и такие деликатесы были бы редкостью, так как в рационе лесных жителей преобладали жуки и личинки, выковырянные из трухлявой коры, вприкуску с мхом того же происхождения. Да и вообще, лесные люди в подавляющем большинстве не доживали до нашего с вами возраста. Но, слава науке, мы ещё не окочурились, а благополучно выбрались из каменного века и столько всего наворотили, что мир уже конкретно трещит по швам.

Над головой зажглись лампочки, все дружно пристегнулись и самолёт принялся выруливать на взлётную полосу.

Достоевский утверждал, что красота спасёт мир. Красота всегда казалась непостижимой и таинственной. Художники, композиторы, поэты, писатели веками искали её формулу. А современная математика нашла и выразила её простым дифференциальным уравнением. И сейчас, вопреки уставу научной гильдии, я поведаю вам эту страшную тайну.

Красота – это непрерывность второй производной. Всё до отвращения просто. Производная – это скорость изменения величины, а вторая производная – это производная производной. Кроме того, вторая производная пропорциональна мере кривизны. Соответственно, её непрерывность гарантирует непрерывность изгиба линии, то есть определённый уровень гладкости. И именно по этой причине сегодня всё такое круглое и пухлое.

Оглядитесь, посмотрите на нынешнюю эстетику плавно изогнутых форм. И это совсем не случайно, ведь сами графические программы для дизайнеров по умолчанию используют линии, состоящие из Би-Сплайн функций. Только не пугайтесь. Би-Сплайн функции – это функции, построенные по принципу сохранения непрерывности той самой второй производной. И посему любая деталь, нарисованная современным дизайнером, неминуемо будет пухлой и гладкой.

Под крылом проплыл Лос-Анджелес, рассечённый широкими магистралями на ровные квадраты. Поблёскивая кромкой прибоя, простирался до горизонта Тихий океан.

А углы, спросите вы, как же углы? Как же прямые линии? Вы хотите судорожно ухватиться за такой родной и всеми нами любимый уголок двадцатого века, за этот последний ускользающий краешек. Но я вам не дам. Углы – это анахронизм, неудачная попытка воплощения абстрактной идеи в реальность. Это зверьё никогда в природе не водилось, их внедрили где-то в процессе индустриализации.

Физические явления, как правило, естественным образом создают формы, обладающие непрерывностью второй производной, и именно поэтому природа представляется нам красивой. Или скорее наоборот, ведь изначально мы черпаем представление о красоте из природы, и, следовательно, гладкость второго порядка не может не казаться красивой. В прошлом веке мы попробовали создать новую эстетику углов и прямых линий, но не тут-то было – угловатость быстро осточертела, и полагаю, скоро окончательно вымрет, кроме некоторых неизбежных случаев.

В недрах сумки начинает истерически трезвонить мобильник. Пожилая женщина с всклокоченной, будто её шарахнуло молнией, ядовито-красной шевелюрой, оборачивается и негодующе смотрит в мою сторону.

– Что происходит? Ты ещё не приехал?

– Это возмутительно! Немедленно выключите сотовый телефон! – бабулька машет на меня костлявыми пальцами.

– Я в самолёте, – отворачиваясь к окну, я делаю успокоительные жесты свободной рукой.

– Молодой человек, вы подвергаете опасности сотни человеческих жизней! – заходится старушенция.

В проходе возникает стюардесса.

– Ариэль, надо заканчивать. Скоро буду.

Вырубив телефон, я демонстративно засовываю его обратно в сумку.

– Прошу прощения, мэм, самолёт Bombardier Q400 рассчитан…

Я хотел съязвить, что Bombardier Q400 рассчитан максимум на восемьдесят пассажиров, но внезапно с пронзительной ясностью, характерной осмыслению самых банальных истин, понимаю, как глупо затевать спор с пожилой женщиной в поисках предлога блеснуть эрудицией.

Находясь под впечатлением далеко не в первый раз сделанного открытия собственной склонности к пижонству и мелочности, я пялюсь на крыло самолёта, рассеянно отмечая, как недовольно бухтит бабулька, как вторит ей сидящая рядом подружка, и старается добиться моего внимания подошедшая стюардесса. Слушая её вполуха, я продолжаю коситься в иллюминатор, где мой взор притягивает некая несообразность… и тут меня снова озаряет.