* Тошнота (фр.)

[59]

тическим образами жизни, но все же отдал предпочте­ние этическому. Если угодно, эта работа является не чем иным, как углубленной (я смею на это надеяться) ин­терпретацией Киркегора. «Кто живет эстетически, тот случайный человек... кто живет этически, тот работает над тем, чтобы стать всеобщим человеком»¹¹. «Эстети­ческое в человеке есть то, благодаря чему он непосред­ственно является тем, что он есть; этическое есть то, бла­годаря чему он становится тем, чем он будет»¹². Итак, эстетический человек, который «непосредственно яв­ляется тем, что он есть», Я=Я, де-проецированный на свое собственное Я, который, следовательно, «непрес­танно живет лишь мгновением», «дискретно», «случай­но» ¹³, отдается во власть случая. Напротив, этический человек, работающий над тем, чтобы «стать всеобщим человеком», проецирующий себя на Другое, всеобщее, цель и таким образом «возвышенный над мгновением», пребывает «в свободе»¹⁴; он свободен от своего Я, выз­волен из тавтологического заточения в Я=Я, он — на пути к цели как становящийся. Собственно, эстетичес­кое остается в такой формулировке Киркегора непро­ясненным, оно относится лишь к апории («случайно») и времени («непрестанно лишь в мгновении») эстети­ческого человека. Однако эстетическое проясняется по мере того, как Киркегор противопоставляет радость, на­слаждение скуке («вялость», «меланхолия»¹⁵ души для него — лишь иные обозначения того же психического состояния): «Наслаждайся собой; в наслаждении ты должен наслаждаться собой»¹⁶. Раз для эстетического человека нет telos'aв мире, он вынужден, завися от мира, сделать свое Я telos'oмсвоей деятельности. При эстети­ческом образе жизни, который, по Киркегору, есть от­чаяние, эстетическому человеку ничего не остается кро­ме как в наслаждении наслаждаться самим собой, что означает его обреченность на охоту за наслаждениями

[60]

ради возможности наслаждаться собой. Спрашивается, является ли все еще отчаянием эстетический образ жиз­ни в нашем обществе, в котором дисконтинуум мгнове­ния снимается континуумом, перманентностью соблаз­нов нашей культуры рассеяния, становится ли меньше пустых, напрасных движений в его развитии, появились ли моменты осознания? Пожалуй, сегодняшний чело­век инсталлировал себя в эстетику. Мы информируем себя до смерти, мы развлекаемся до смерти, — критику­ет Нэйл Постман эстетическое общество. Однако если альтернативу представляют таким образом, это все-таки лучше, чем умирать от скуки. Но эстетика является не только наслаждением, а требует также усилий в обще­стве, в котором эстетические ожидания постоянно рас­тут, в котором наше окружение, вещи и люди все более имеют ценность лишь в качестве функции очарования и в котором, таким образом, потребление эстетики долж­но быть одновременно производством эстетики, если люди хотят быть принятыми в игру и получить призна­ние в этом обществе. На эстетическом конгрессе, о ко­тором уже говорилось, Катарина Сикора упомянула в качестве примера о тех женщинах, которые подвергают себя мучениям косметической хирургии, чтобы своим новым искусственным женственным телом угодить ги­пертрофированным эстетическим ожиданиям нашего общества. Место этического этоса уже давно занял эсте­тический этос, хотя он был и раньше, но не настолько вездесущий, исключительный, разнузданный, перемен­чивый в модах. Если вернуться к упомянутому приме­ру с женщинами, то, пожалуй, можно сказать, что бого­угодная жизнь в метафизические времена требовала меньших жертв и была гуманнее, чем мужеугодная в условиях нынешних эстетических ожиданий. Если бы прежним женщинам не приходилось быть угодными мужчинам еще и в других отношениях.

[61]

Если после упадка метафизики этика стала для ав­тономного человека проблемой, требующей своего обо­снования, то об эстетике подобного сказать нельзя. По-видимому, эстетика не нуждается ни в какой трансцен­дентально-прагматической или какой-либо иной попыт­ке фундаментального обоснования. Вопрос, аналогич­ный этическому, «зачем быть эстетичным?» ведет к вопросам «зачем жить весело?», или «зачем удоволь­ствия?», или «зачем быть счастливым?». Очевидно, эс­тетическое первично по отношению к этическому, оно не нуждается в обоснованиях того, почему оно должно осуществиться, оно само себе является достаточным основанием. Правда, Адорно говорит: «Стало само со­бой разумеющимся, что все, что касается искусства, бо­лее не является само собой разумеющимся, ни в нем самом, ни в его отношении к целому, ни даже в его праве на существование»¹⁷. Но все-таки Адорно говорит об искусстве, а не об эстетике. Я могу сразу согласиться с первой частью этого высказывания, а со второй (отно­сительно права искусства на существование) — только при условии, что вместе с искусством не подразумева­ется эстетика. С одной стороны, сам Адорно говорил, что упадок метафизики предоставил возможности со­временному искусству. Очевидно, эстетическое явля­ется первичным, спонтанным, а этика — вторичным, над­строенным, стремящимся ограничить эстетическое и оправдаться за него. Почему я должен жертвовать, по­чему я должен отрицать мою радость, мою спонтан­ность — на эти вопросы нужно дать аргументированные, обоснованные разумом ответы. Если эстетическое ныне в значительной мере вышло за пределы искусства, если действительность повсеместно лишается действеннос­ти [entwirklicht] в пользу эстетической, фикционализированной, виртуализированной действительности, то, очевидно, этика или, лучше, этос ничего или почти ни-

[62]

чего не может противопоставить экспансии эстетичес­кого. И тогда это явно соответствует широко распрост­раненной потребности в эстетическом, т. е. в чувствен­ном восприятии мира и в психическом возбуждении посредством чувственного восприятия. Там, где жизнь не имеет смысла, приходится жить чувствами: о прыж­ке или, лучше, отскоке от идеализма к сенсуализму, го­ворил уже Ницше. Вертикальный смысл жизни заменя­ется горизонтальным. Можно принимать эту ситуацию или нет. Борер говорит о «терроре» «принятия эстети­ческого»^l8, он бунтует против наводнения эстетическим всех областей жизни, против смешения эстетического с гедонистическим, против повелительности гедонисти­ческого.

Нужно спросить себя, не следует ли нам, ввиду не­обходимости действовать в мире этически, привлечь эстетическое к отчету прежде этического, эстетичес­кое — в его сегодняшних формах, в которых, очевидно, имеется потребность и которые с финансовой точки зрения осуществимы в развитых странах. Но для этого требуется расширенная, солидаризированная с нуждой других, универсальная этика, трансцендирующая бед­ную нигилистическую западную душу, далеко идущий гуманитарный этос, если нечто подобное имеет место. Решающим вопросом является то, можем ли мы — вви­ду бедности слаборазвитых стран и принимая в расчет то тяжкое бремя нашей эстетизованной культуры по­требления, которое несет на себе весь остальной окру­жающий ее мир, — и далее упорствовать в нашем за­падном нигилизме, вглядываясь, как при аутизме, в нашу бедную душу, anima morte,которую мы должны реанимировать, беспокоясь только о нашем ennui,о нашей прорехе в бытии, которую нужно эстетически заштопать. Не должны ли мы быть более открытыми к нужде вне нас, воспринимать эту нужду, поскольку это

[63]

тоже aisthesis*, и позволять ей задевать нас и опреде­лять нашу деятельность.

Я попытаюсь вкратце очертить и конкретизировать понятие эстетики в широком смысле, чтобы сделать по­нятным, какие аспекты важны для предложенной здесь проблематики и как они включаются во всеобщую таб­лицу эстетического. Даже если я исходя из различных обстоятельств применю понятие эстетики в труднооп­ределимом значении, то все же постараюсь избежать не­нужных неясностей, постоянно соотнося значение по­нятия с теми или иными обстоятельствами. Еще только подлежащее доказательству утверждение, будто этиче­ское основывается на эстетическом, ни в коем случае не должно означать, что этика — эстетическая категория, как это делает Вельш, который во всем подозревает эс­тетическую инфекцию и у которого, наверное, все, чего он касается, эстетически улетучивается, оказываясь при­годным для «эстетического бульона» (Лиотар). Вельш утверждает, будто «истина в дальнейшем должна стать эстетической категорией»¹⁹, и сама наука, а не «какой-нибудь эстетик» «декретирует» «принципиальную эс­тетизацию знания, действительности и истины»²⁰. Кри­териями эстетики для него выступают такие основные категории, как «видимость, подвижность, разнообразие, беспочвенность [Bodenlosigkeit] или парение [Schwe­ben]»²¹. И здесь я вполне серьезно спрашиваю себя, не является ли беспочвенным и лишь эстетически оправ­данным его утверждение о «непротиворечивости эпис­темологической эстетизации»²². Однако Вельш на этом не останавливается, и, в то время как Йонас и Хёсле стараются «естественно-метафизически» и эко-этически, т. е., попросту говоря, этически ухватить экологи­ческие проблемы, он и здесь небрежно делает ставку на