После вчерашнего празднества слуги только и успевали, что приводить в порядок дворец. С самого утра они сновали по коридорам, собирая по углам осколки хрустальных фужеров, обломанные цветы, потерянные веера, перчатки и даже дамские туфельки. Похмелье также не заставило развесёлых господ себя ждать, а потому горничные носились между кухней и личными покоями с вёдрами горячей воды. Танцовщики же получили пять дней законного отдыха, а потому жизнь для большинства вновь потекла прежним руслом. Были бы сейчас времена Людовика XIV, артисты не знали бы покоя в течении, что наименьшее, двух недель. Однако сил маркизы де Помпадур хватало лишь на то, что дворцовые торжества хотя бы начинались с театральных представлений, танцев и фейерверков, а не азартных игр и грязных оргий. Возрождение придворного театра уже было огромным её достижением.

Вспомнив о том, что Жанны-Антуанетты не было ни на утренней аудиенции, ни вечерней, ни даже на сегодняшнем балу, Беранже решил навестить её. Она всё ещё пребывала в печали после смерти Леблан, хотя ей удавалось это прекрасно скрывать. Король не отличался особой чувствительностью, а потому, единственным, что он сказал, узнав об отравлении фрейлины, было: «Ах, как не вовремя… столько гостей и такая неприятность!» Следуя ярко освещёнными коридорами, Гийом строил всевозможные предположения на этот счёт, и всё больше утверждался во мнении, что Марисэ вовсе не шутил, говоря, что непременно передаст маркизе письменное признание Жирардо после праздника. Мысль о том, что план этот основан на лжи, точила сознание не первый день, но попытка узнать, где хранится бумага, точно как и выкрасть её, не удалась, когда он проснулся в опочивальне Лебедя.

- Позволите войти, мадам? – поражаясь тому, что в покоях маркизы не горят свечи, и не слышно весёлых голосов, Гийом постучался в двери будуара.

- Войдите, Гийом.

Бесцветный и холодный голос маркизы заставил сердце дрогнуть в неприятном предчувствии, которое лишь усилилось, стоило войти в полутёмное помещение.

Рядом с бледной мадам, которая даже не подняла глаз, когда вошёл Беранже, сидели Чёрный Лебедь, державший её за руку, лекарь и какая-то новая фрейлина. Гийома тут же поразила догадка о признании, которое Марисэ вознамерился отдать маркиза, и какой-то смятый листок в дрожащих пальцах горестной де Помпадур укрепил догадку. Сердце забилось учащённо и гулко.

- Андрэ, - развела руками де Помпадур, и залилась слезами, как видно, не впервые за этот день – глаза её были красны, и на измученное лицо спадали непричёсанные волосы.

- Присядьте, друг мой, - молвил Марисэ, и от голоса его Беранже охватила неприятная дрожь – неужто было так необходимо приносить маркизе столько боли? Однако Чёрный лебедь заговорил раньше, чем негодование успело поглотить Гийома, - Наш добрый друг Андрэ пытался свести счёты с жизнью этой ночью. К счастью, его успели спасти…

- Как?! Зач… – подскочив с места, Беранже застыл под властным, холодным взглядом японца.

- Извольте выслушать. Я же сказал, ему ничего не угрожает. Но мотивы его, изложенные в прощальной записке, выглядят до такой степени нелепо, что меня начинают посещать мысли - не страдает ли наш добрый Андрэ душевным недугом! Теперь на нас с вами…

- Мальчик мой, - воскликнула маркиза, прерывая монолог Марисэ, - поклянитесь, что не заставляли его писать никакого письма!

- Но я ничего не понимаю… - Беранже бросил взгляд на японца, который, глядя пристально, едва заметно покачал головой, - я не вынуждал Андрэ ничего писать, клянусь вам, Ваше Сиятельство!

- Доктор нашёл вот это письмо на его письменном столе, - всхлипнула маркиза, протягивая Биллу измятое послание, - вы должны это увидеть.

«Дорогая маркиза,

Осмеливаюсь написать Вам сейчас, ибо никому другому довериться не могу. Меня принудили написать признание в том, чего я не совершал и никогда бы не совершил. Вскоре оно будет у Вас. Молю Вашу Милость не верить ничему из того, что Вам скажут или покажут. Гийом Беранже и герцог ангулемский, без которого – Вы знаете, - я не мыслил жизни, заставили меня написать признание, которое разбило бы Ваше сердце. Первым движет ревность, а вторым – желание избавиться от меня. Я не могу ничего предпринять для того, чтобы очистить от клеветы своё имя, а потому, прошу простить меня, и позволить сообщить вам чудовищную правду: по наущению герцога Гийом отравил вино, намереваясь убить своего брата, с которым состоит в порочной связи. Однако его, по ошибке, выпила несчастная Леблан. Они использовали эту трагическую случайность, дабы отправить меня на эшафот, очернив перед Вашей Светлостью.

Прощайте!

Ваш нижайший слуга,

Андрэ Жирардо, граф де Шампань».

- В виду того, что написав это, наш бедный Жирардо предпринял попытку повеситься у себя в опочивальне, и ни одно слово в предсмертной записке не соответствует истине, я полагаю, что он серьёзно болен. И теперь решаю вопрос о его лечении, для которого, несомненно, его следует увезти из Версаля в его имение, и содержать там под строжайшим надзором до полного излечения… Гийом, вы меня слышите?

POV Bill:

Слова Марисэ проходят мимо, лишь эхом отдаваясь внутри, а взгляд мой путается в неровных строчках, пытаясь объяснить сознанию то, что изложено сбивчивым почерком – даже находясь в таком отчаянии, что готов был расстаться с жизнью, Андрэ, подобно ядовитой змее, не упустил возможности ужалить напоследок того, кому клялся в вечной любви! Он имел право ненавидеть меня, но что, что делает он, добровольно призывая смерть? Ах, как ужасно, как чудовищно это… Можно ли возненавидеть до такой степени, чтобы даже в последний миг своей жизни желать погубить того, кого любил? Стало быть, не было никакой любви, или злоба настолько застелила совесть, чтобы лгать в последний миг… О Боже, спаси меня. Не дай мне совершить такой грех, не дай мне отречься от сердца, от души, от совести моей! Благослови любовью в судный час. Я не хочу, как он, я не хочу! Но как могу я о таком молить, когда я сам не лучше, когда мой бедный…

- Неужели я мог желать смерти собственному брату? Зачем он написал это? - спрашиваю не свом голосом. О Господи, как страшны мои мысли…

- Успокойтесь Нарцисс, вас никто не винит. Душевнобольной юноша написал записку, а вы изволите так волноваться. Я уже заверил Её Светлость, что никаких писем у него не вымогал, и таковых при себе не имею. Однако же…

О, Марисэ, как страшен ты сейчас. Душевнобольной, - говоришь? Не ты ли сделал его таким, не ты ли скрываешь правду, так искусно и беспристрастно рассказывая свою историю, и отрицаешь то, что имело место быть. Что за ужас должен был переживать этот глупый мальчик, чтобы решиться на такое? До чего же чудовищно всё это…

- Однако же? – пытаясь выровнять тон, я уступаю место дрожи.

- Злые языки уже успели разнести всюду о той неприятной подробности, что была в этой записке. К сожалению, её увидели и прочитали до нас, и не объяснишь каждому, что молодой граф был не в себе. Его видели вчера на представлении совершенно здоровым, а потому я считаю, что вам не стоило бы жить под одной крышей с вашим братом хотя бы некоторое время. Репутацию, как и многое другое, испортить легче, чем восстановить.

Скорее уйти отсюда, скорее дойти до дома и закрыться. Ни с кем не говорить, никого не видеть!

***

- Куда вы? Стойте! – голос Марисэ пронизывает, но я не собираюсь оглядываться. Нет, нет, нет!

- Отпустите мои руки! – пытаясь вырваться, я понял, что стальная хватка становится лишь крепче.

- Гийом, с ума вы сошли что ли? – глаза зло полыхнули, и он потянул меня в противоположную от выхода сторону.

- Вы виноваты в том, что с ним произошло!

Сдерживаться не имело больше смысла, когда за нами захлопнулись двери чёрных покоев. Слуга отшатнулся испуганно, и поспешил оставить нас наедине.

- И в чём же я виноват, позвольте полюбопытствовать? В том, что целый день уговаривал маркизу не передавать дело полиции, в том, что попросил остановить расследование и признать виновным одного только Жирардо, ибо любому ясно, что душевнобольной парень мог и убить. Вы же знаете, что яд подсыпал он, так чего вы сейчас хотите?