По истечении трёх часов эскиз был готов, но поскольку писать было решено непременно с арфой, то получилось, что Дювернуа все эти три часа почти непрерывно играл. Он не мог иначе – как только слуги принесли её (в личной коллекции Лани было множество музыкальных инструментов) его руки сами потянулись к струнам. Мелодия то затухала, то разгоралась, наполняя дом Жана Бартелеми божественными звуками, укрепляя не только его чувство, но и энтузиазм придворного живописца, который пришёл в истинный восторг от порученного его заботам натурщика. Он то и дело подзывал Лани к себе, чтобы выразить своё восхищение, то печальной линией губ, то тенью, что удачно легла под высокой скулой, то хрупкими запястьями и точёными пальцами, что порхали по медным нитям, то сообщить, как сказочно подсвечиваются солнцем медово-русые волосы. Под конец он пришёл в такой восторг, что возопил на весь дом: «О, как неудачлив я, что всю жизнь писал античных богов с жалких подобий!», чем, конечно же, вызвал густой румянец на щеках арфиста, и, подметив это, смутил юношу вконец: «Ах, какой румянец! Милостивая маркиза! Она подарила мне такое сокровище! Ну же, мой юный друг, не опускайте голову! Мне нужна ваша шея!»

- Всего несколько штрихов, мой милый Лани, ещё немного, - бубня себе под нос, художник продолжал наводить контуры.

Прошло около получаса.

- Всё, на сегодня довольно!

- Тогда, полагаю, мы можем отужинать вместе, и затем направиться обратно в Версаль. Если вы не возражаете, Тома?

- Конечно же, нет. Вернёмся, - улыбнулся арфист, разминая спину и уставшие кисти рук, - но я совсем не голоден.

- И даже от фруктов откажетесь? Хоть немного?

- Но только фрукты, мэтр, ничего больше.

***

Трапезу накрыли тут же, на большой террасе, где открывался прекрасный вид на вечернюю Сену и величественный собор Нотр-Дам, готические своды которого на протяжении веков пленяли, как людей искусства, так и простолюдин. Здоровый аппетит мсье Буше только подчёркивал болезненное недоедание арфиста, который начал заметно нервничать, стоило разговору зайти о возвращении во дворец. Это чувствовалось, тем более, что на протяжении всего дня он был расслабленным, и даже иногда улыбался. Мэтру также было не до еды, он всё время наблюдал за своим возлюбленным, который съел только несколько ломтиков груши.

- А это, дорогой мой, вам вряд ли доводилось пробовать! – принимая из рук слуги пиалу с десертом, удовлетворённо заявил Лани, - Это всего лишь яблоки, сваренные в сиропе, но какие! Для вашего удобства, позвольте мне вас угостить собственноручно?

И, не дожидаясь ответа, Жан Бартелеми взял маленькое райское яблочко за черенок, и обильно обмокнув его в жидком золотом меду, поднёс к губам арфиста, прося открыть рот. Дювернуа немного смутился, но послушно принял сладость, в то время как Лани лёгким движением промокнул салфеткой несколько сладких капель, упавших на коралловые уста, и присматривался внимательно, пытаясь угадать, понравилось ли арфисту. Однако, лицо Дювернуа будто судорогой передёрнуло, он зажмурился и сглотнул с усилием, и на скорый вопрос мэтра ответил, что почувствовал себя дурно. Тома испросил позволения встать из-за стола, и слуга отвёл его в личные покои мэтра, где уложил в постель.

Жан Бартелеми принёс извинения мэтру Буше, объяснив, что, вероятнее всего, не поедет во дворец сегодня, а потому простился с ним до завтра, после чего художнику подали карету и он уехал, оставляя Лани наедине с любовью в душе и множеством вопросов в уме.

- Что с вами произошло за ужином? Может быть, вы не любите райских яблок или мёда? А я, даже не спросив, так настойчиво вас угощал ими…

Поднявшись в опочивальню, Бартелеми застал Тома сидящим у окна, со взглядом, устремлённым вдаль на темнеющий город. На его голос Тома обернулся, и взгляд его был чернее ночного неба, и вновь вернулась прежняя краснота прекрасным его глазам, но вопреки всему печальному образу, он улыбнулся.

- Когда-то я очень любил эти яблоки, но потом разлюбил. Ведь случается так, мэтр, что уходит чувство?

- Ранее я полагал, что такое невозможно. Однако ошибался.

- И надоедает даже мёд…

- Даже мёд, - понимая, о чём говорит арфист, Лани вздохнул глубоко, и подошёл к креслу, в котором тот сидел. Необходимо было быстрее сменить тему беседы, хотя загадки яблок в меду он так и не разгадал. – Из-за прихода мсье Буше мы с вами не успели договорить. Вы сказали, что я могу вам помочь? Только скажите, я сделаю для вас всё!

- Всё?

- Что будет в моих силах, - немного смутившись под пристальным взором тёмно-карих глаз, отвечал Жан Бартелеми.

Солнце зашло, и начали появляться первые звёзды. В голубизне поздних сумерек, лицо Дювернуа светилось неживым, бледным оттенком, словно было фарфоровым. Полурасстёгнутый воротник открывал шею и ключицы чуть больше, чем обычно, и тёмные родинки на них казались ярче. Одной рукой он облокотился о подоконник, а вторая расслабленной линией покоилась на подлокотнике кресла, и казалась такой же мертвенно-фарфоровой. Жан Бартелеми опустился на колени перед ледяным божеством, и, повинуясь мыслям, коснулся тонких пальцев, которые тут же обожгли его руку холодом. «Лепестки лилии, покрытые инеем».

- Я намерен покинуть Версаль, и в этом мне никто не в силах помочь, кроме вас.

Тома смотрел прямо. Его ровный голос звучал тихо, но в сердце мэтра отдавался звенящим эхом.

- Куда же вы пойдёте? У вас нет дома!

- На протяжении нескольких лет домом для меня был весь мир.

- Но я не позволю вам снова… - поражённый, Лани схватился за голову, пытаясь подобрать нужные слова, - Снова… бродяжничать! Увольте, нет! Если вам настолько нестерпимо оставаться здесь, в Версале, то у меня есть несколько имений – выбирайте любое, я поселю вас там! Я сделаю вас законным наследником, и клянусь, клянусь прахом своей благочестивой матери - никогда не попрошу у вас ничего взамен!

- Какой благородный человек не поклянётся всем на свете, чтобы потом переступить через свои святыни? - горько усмехнувшись, Тома отвёл глаза. Стемнело, и сидевший на полу у ног арфиста, Лани не видел его лица, только тонкий силуэт, - Я не имею права ставить под сомнение ваше благородство, мэтр, а потому не приму вашего предложения. Увы, чувства всегда оказываются сильнее разума, и тому в жизни тысячи подтверждений. Каждый клянётся в честности и верности, пока чувства нашёптывают слепому взору о красоте возлюбленного, но стоит им переключиться, как прежняя любовь становится в тягость. Обманываются оба - тот, кому даются обещания, и тот, кто их даёт.

- Вы не можете…

- Я могу всё, Ваша Милость, - бесстрастно продолжал Тома, - А потому, прошу вас найти какое-нибудь отдалённое аббатство, и помочь мне покинуть Версаль так, чтобы он об этом не узнал.

- Да вы с ума сошли! – не веря ушам своим, воскликнул Лани, - В расцвете юности и таланта, являясь человеком неотразимой красоты и несомненных добродетелей, вы собираетесь отдать себя ветхим, сырым стенам?!

- Не стенам, а Богу.

- Но Господь здесь! В этом сердце! Бог в вашем сердце! – запротестовал Лани, вскакивая, и начиная ходить взад-вперёд по комнате, - Я обо всём мог подумать, я допускал всевозможные варианты развития событий, но не таких слов. Я молчал до сих пор, я берёг вашу душу, чтобы не причинять ненужной боли, однако – вижу я, – бессмысленно это всё было. Я самолично закрывал ваши глаза! Но более я этого делать не намерен!

- Но вы пообещали, - уже намного тише возразил Дювернуа, - и вот то, о чём я говорил – при первой же возможности человек нарушает обещание, - И Бог мой вовсе не тот, о котором вы говорите.

- Что? О, нет, обещание своё я сдержу, и вы поступите, как посчитаете нужным, но сперва я скажу вам, слушайте же: недостоин Гийом ни вас, ни любви вашей! Не достоин он быть вашим Богом! И не ради него прощаться вам с жизнью, с искусством, с вашей молодостью, наконец! Я говорил вам прежде, что уже получил несколько приглашений из Европы от желающих услышать вашу игру. Да что там Европа – вас сам король пожаловал в личные музыканты, о таком мечтает любой! Вы живёте в Версале, и впоследствии можете выбрать любой другой уголок Франции. Вас боготворил бы любой на месте вашего Гийома, но вы же… вы же ничего этого не хотите видеть! Гийом, Гийом, Гийом… только он везде и только им одним вы живёте, в то время как ему вы стали бременем. Не из-за вашего недуга, но из-за вашей любви и его ветрености, при которой самая преданная любовь кажется цепью, клеткой, удерживающей в неволе. Ваш выбор я не осуждаю, Тома, вы поступаете верно, предоставляя ему свободу… Но не таким же путём, не за счёт своей жизни!