- Ваша Милость, я благодарен вам безмерно за вашу доброту и заботу, но у меня нет никакого желания оставаться здесь самому, - всё так же поглаживая спящего котёнка, Тома обратился к мэтру, как только тот проводил гостя и вернулся на широкую террасу, где они обедали.

- Если вы боитесь, что…

- Нет, но прошу, возьмите меня с собой во дворец.

- Тома, я всего лишь беспокоюсь о вас, ведь я не смогу быть рядом постоянно, - присаживаясь рядом на

покрытый шёлковым покрывалом топчан, Бартелеми внимательно посмотрел на Тома, который снял повязку с

глаз, как только чужой человек покинул дом.

- Со мной будет Тьери.

- Как пожелаете, но прошу, будьте предельно осторожны.

Будучи не в силах противостоять арфисту в какой бы то ни было форме, Лани согласился. Он сразу обратил внимание на то, что как только они покинули Версаль, Дювернуа занервничал, и хотя старался это скрыть, не раз заметил, как тот кусает губы, как руки мелко дрожат, а румянец всё никак не окрасит бледного лица, невзирая даже на комплименты, которые беспрестанно рассыпал граф.

***

Карета отстукивала по мостовой, подыгрывая копытам лошадей, задавая ритм вымышленной мелодии, которая не давала покоя Дювернуа, но сердце его сбивало хрупкую гармонию неровным биением, а внутренней дрожи не могла унять даже тёплая ладонь мэтра, которую он ощущал поверх своей руки. Мелькавший за окном Париж выхватывал его бледное лицо светом уличных фонарей, будто пытался украсть из кареты, чтобы оставить себе. Если бы кто-нибудь мог предсказать арфисту, что будет происходить с ним в последующие несколько часов, он, возможно, и подумал бы о том, стоит ли ему возвращаться в Версаль. Но сказать было решительно некому, и даже Лани не предполагал, что то, чего он так сильно боится, случится так скоро. Жан Бартелеми лишь украдкой поглядывал на Тома, с трудом сдерживая себя, чтобы не упасть на колени сейчас же, и не сказать ему обо всём, что чувствует – слишком хорошо он знал о том, что подобный его шаг лишь отдалит его от Тома, и что тот, в каком бы положении ни находился, менее всего сейчас нуждается в чужой любви. Чужой, ибо всякая иная любовь, кроме любви Гийома, была ему далёкой и совершенно ненужной. Посему, трижды романтичному Лани оставалось лишь сжимать эти всегда прохладные точёные пальцы, впитывая их дрожь, и находиться рядом, стиснув зубы, чтобы не сказать ничего лишнего, а покрасневшим глазам не позволить отдать свою дань боли.

Дювернуа не мог сказать мэтру, зачем нужно ему во дворец, но возвращался потому, что там находился Гийом. Он нарочно обронил на улице свою повязку, чтобы остаться с открытыми глазами. Он понимал, как глупо и неразумно являться во дворец и смотреть на танец, в котором Гийом будет танцевать с тем, чьё имя произносит по ночам.

*

Всё произошло тогда же, когда полная луна, которая, как казалось, никогда не уменьшится, нарочно заливала опочивальню Нарцисса тревожным зеленоватым светом. Это было совсем недавно, однако теперь Дювернуа чувствовал вечность, что разделяет его и ту ночь, когда Гийом, позабыв о том, что их могут увидеть, сперва, долго целовал и ласкал его прямо в саду. Неосознанно заставляя смотреть на себя в серебристом свете, он встал на колени, даря ту нежность, о которой Тома успел давно забыть. Чувственные, до невозможности красивые губы, с немного капризным изгибом, которые коварное зрение позволяло видеть, мягко скользили по возбуждённой, пылающей коже, не давая возможности дышать, позволяя произносить лишь имя своего обладателя. Дювернуа, настойчиво прижатый к шершавому древесному стволу, словно заколдованный, повторял имя возлюбленного, рассекая глухую темноту парка обрывистыми стонами. Гийом же, оплетал его подобно чёрной змее, сжимая до боли его бёдра, и скользя ладонями по оголённому телу, оставляя красные полосы на подрагивающем животе и боках, и глубоко принимая жаркими устами его член.

Это безумство не прекратилось бы, если бы неподалёку не раздался хруст веток, и чьи-то приглушённые голоса не зазвучали на другом конце парка, возвращая охваченных страстью в этот мир. И тогда, наспех поправив и запахнув одежды, Гийом взял Тома за руку, и вместе они устремились к своему дому, до которого было каких-то полторы сотни шагов. Добравшись до опочивальни, где луна больше не могла так подло освещать Нарцисса, Тома на ощупь снял с него одежды, и начал осыпать возбуждённое, обессиленное необоримым желанием тело жадными поцелуями, и делал он это с таким отчаянием, будто пытался целовать недосягаемую Гийомову душу, которой совсем не чувствовал в этой телесной страсти. Билл не противостоял, он был покорным, ночь напролёт даря это самое тело, исполняя любые прихоти Дювернуа, и сладко шепча его имя в экстатическом забытьи.

Но не бывает бесконечных ночей, как и вечных иллюзий, и в предрассветных сумерках сон одолел Гийома. Только Тома не мог сомкнуть глаз, и, дождавшись первых лучей, принялся любоваться прекрасным созданием, что было даровано ему, казалось, ещё на меньший срок, чем длилась одна ночь. Уснул бы он тогда, и, возможно, не увидел бы, как истерзанные поцелуями губы шепчут чужое имя, и не услышал бы тихого голоса, что выдал тайны своего очаровательного обладателя.

Много всего происходило доселе, но ни разу Гийом не звал никого во снах, не говорил слов любви. Бешеный гнев затопил сердце арфиста так же быстро, как ясное небо заволакивают тучи в весенний день, а спустя некоторое время потоки дождя из гневных туч пришли на помощь, и скрыли образ изменника от слезящихся глаз. И слёзы эти порождены были не любовью, которой пренебрегли, а неспособностью положить этому конец: подушка уже была в руках, и оставалось немного – лишь опустить её, будто играя, и густые кружева навсегда бы упокоили неприкаянное тело. Он бы даже не узнал.

Спустя четверть часа распахнулись янтарные глаза. Не подозревая ни о чём, Гийом, улыбнулся и притянул Тома к себе. И тот ответил рассеянным поцелуем на его нежность.

*

Воспоминания стали душными, и на измученном лице выступила испарина, являя мэтру Лани ещё более болезненный вид. Немного распустив шёлковый шарф, Тома обратился к мэтру, чувствуя, что если не заговорит тотчас же, с ним случится обморок.

- Много ли знатных гостей будет на вечернем торжестве, Ваша Светлость?

- Обычно, ко дню рождения короля съезжаются все, кто приглашён и в состоянии передвигаться, - не совсем понимая, зачем Тома задал этот вопрос, ответил Лани, - А приглашают многих. Не считая иностранных венценосных особ и послов, обычно можно увидеть принца Конде, герцога Анжуйского, герцога Бургундского, а в этом году к нам пожаловал и Станислав I, герцог Лотарингский.

- Неужели? Ведь при его дворе Гийом пробыл столько времени, прежде чем попал сюда, в Париж… Герцог также будет на вашем спектакле?

- Непременно, - смутно понимая, о чём говорит Тома, мэтр переспросил аккуратно: - Гийом? А что он делал при лотарингском дворе?

- Танцевал, - немного растерявшись, молвил арфист, - а ещё, говорил, что герцог очень любит английские сонеты, и что он часто пел для него… Разве не с его рекомендательным письмом Гийом пришёл к вам?

Слова застыли на языке Жана Бартелеми, когда он услышал ответ Дювернуа, и увидел, как блеснули яркими искрами безжизненные доселе глаза, но он смог лишь набрать в лёгкие воздуха и выдохнуть резко, хватаясь руками за голову. Тома успел рассмотреть в полутьме этот странный жест.

- Ах, да, несомненно! Прошу меня простить, слишком много хлопот с этим праздником. Скажите, Тома, а давно Гийом сочиняет музыку?