Любовь - недуг. Моя душа больна

Томительной, неутолимой жаждой.

Того же яда требует она,

Который отравил ее однажды.

Мой разум-врач любовь мою лечил.

Она отвергла травы и коренья,

И бедный лекарь выбился из сил

И нас покинул, потеряв терпенье.

Отныне мой недуг неизлечим.

Душа ни в чем покоя не находит.

Покинутые разумом моим,

И чувства и слова по воле бродят.

И долго мне, лишенному ума,

Казался раем ад, а светом - тьма!

Плачущие струны повторяли каждую интонацию своего повелителя, а он, в свою очередь, олицетворял все те все чувства, что в далёком средневековье обнажил поэт по имени Уильям. Шли дни, годы, века, но не изменилось ровным счётом ничего – влюблённые всё так же страдали при жизни, но умирали счастливыми, а те, кто не познал проклятого чувства, по-прежнему жили в спокойствии, но покидали этот мир, уходя в пустоту. Высокие ноты звучали пронзительно, заставляя сжиматься не одно сердце в маленьком зале, а мягкие переливы, в переходах на октаву ниже, мгновенно успокаивали, залечивая только что вскрытые раны. Маркиза не отнимала платка от своего лица, король сделался задумчив, маркиз де ля Пинкори и вовсе закрыл глаза, а прочие присутствующие молча слушали красивое пение, лишь иногда коротко переговариваясь.

Любовь слепа и нас лишает глаз.

Не вижу я того, что вижу ясно.

Я видел красоту, но каждый раз

Понять не мог, что дурно, что прекрасно.

И если взгляды сердце завели

И якорь бросили в такие воды,

Где многие проходят корабли, -

Зачем ему ты не даешь свободы?

Как сердцу моему проезжий двор

Казаться мог усадьбою счастливой?

Но все, что видел, отрицал мой взор,

Подкрашивая правдой облик лживый.

Правдивый свет мне заменила тьма,

И ложь меня объяла, как чума.

Когда Тома начал играть, Билл отошёл к нише, позади королевского кресла, спрятавшись за бледно-жёлтой портьерой из китайского шёлка. Ему казалось, что каждым своим словом арфист открывает его, обнажая постепенно, а потому поспешил уйти со всеобщего обозрения, как будто действительно оказался нагим. Вина больше не мучила, но мучила правда, а горестный поэт, живший на два столетия раньше, словно о нём писал едва ли не каждый куплет.

- Не желаете выйти? – знакомый голос раздался над самым ухом неожиданно, отчего Гийом дёрнулся, больно ударившись о небольшой настенный канделябр.

- Нет, спасибо, - потирая ушибленное плечо, он вымученно улыбнулся Марисэ, который приобнял его одной рукой.

- Да что же вы так пугаетесь каждый раз? Неужели я похож на привидение?

- Вы всегда внезапны, - Гийом не отстранился, но и отвечать на знак внимания не спешил. События последних двух часов оставили неоднозначное послевкусие, и хотя Чёрный Лебедь защищал его самого, таким образом, вся жестокость и несправедливость ситуации совсем не располагала Беранже к нежности.

- Как пожелаете. Тогда я сам пойду в сады. Сегодня бесподобное звёздное небо, - почти равнодушно молвил Марисэ, - До завтра.

- И вы не останетесь?

- Не смею отрицать, игра на арфе – великое искусство. Но я не люблю этот инструмент. Он навевает грусть и тоску.

- Но вы же говорили… - не веря своим ушам, Гийом взглянул на Лебедя полными обиды глазами.

- А вы говорили, что Тома – ваш брат, - вздохнул Марисэ, - Я сказал лишь, что у него дивный голос. Но это не в моём вкусе. Слишком мрачно становится на сердце после этого.

Билл, пронзаемый неожиданным чувством обиды за Тома, так и не смог ничего ответить, и Чёрный Лебедь, кивнув на прощание, поспешил удалиться, оставляя его в расстройстве и замешательстве.

***

Король, как и все его гости, остался очень доволен пением Беранже-младшего - так прозвали Тома во дворце - и, пожелав увидеть арфиста завтрашним днём, отпустил домой.

Дювернуа и Нарцисс возвращались к своему дому, медленно бредя по залитой лунным светом аллее, одновременно думая о том, что в последний раз они спокойно прогуливались, держась за руки, так давно, что не могли вспомнить. Точнее, только Тома помнил, что это было ровно пятьдесят три дня тому назад.

Очарование последних летних ночей так и манило остановиться и, вдыхая свежий воздух, взглянуть на звёзды.

- Зачем ты снова повязал её? – тихо спросил Гийом, распутывая узелок, и стягивая тонкий шёлк, что скрывал прекрасные глаза арфиста.

Тома вздохнул, но продолжил стоять, не шевелясь, с закрытыми глазами - чего ждать от своего любимого, настроение которого, в последнее время, менялось слишком часто и резко, он не знал. Хоть глаза его и были завязаны весь вечер, он знал, что Билл этим не воспользовался, чтобы уйти, и остался слушать. И теперь нежные ладони лепестками нарциссов легли на его лицо, но прежде чем он сумел ответить, его окутало фиалковое облако, а губы стали плавиться под поцелуем, что походил на касание крыльев бабочки.

- Глаза мне не нужны.

- Не смей, - Гийом нехотя отвлёкся от поцелуя, которого сам не ожидал, и взяв руки Тома в свои перенёс их себе на талию, - я хочу их видеть.

- Зачем? – не понимая, чего хочет возлюбленный, арфист послушно обвил его тонкий стан, теснее прижимая его к себе. Мимолётность и быстротечность волновали его сейчас в последнюю очередь, поскольку он понимал, что следующее такое мгновение, с привкусом любви, может и не прийти.

- Скажи, что бы ты чувствовал, скажи тебе кто-нибудь, что ему не нравится мой танец? – расслабившись, Гийом задал мучивший его вопрос, что заставил забыть даже о неприятной сцене у Жирардо.

- Боль, - не задумываясь, ответил Дювернуа.

- Но если бы я действительно плохо танцевал?

- Не имеет значения. Для меня ты всегда будешь самым прекрасным танцором на свете, - шёпотом ответил арфист. Поглаживая Билла по спине, он целовал его шею, наслаждаясь тем, как шёлковые волосы, развеваясь на прохладном ветру, щекочут лицо.

- Потому что не видишь, - обречённо выдохнул Нарцисс, повторяя все действия Тома.

- Нет, потому что люблю. Любовь ослепляет, а не телесный изъян, Билл.

- И заставляет прощать.

- Да.

Страдание в коротком ответе было невозможно не распознать. Гийом чуть отстранился, чтобы взглянуть в глаза напротив, и убедиться в том, чего доказывать не нужно, однако те были по-прежнему закрыты. Луна, взошедшая на середину неба, мягкими лучами окрашивала безупречное лицо Тома в холодные краски, а волнистые волосы, достигавшие плеч, светились серебром, так же как и опущенные ресницы. Поддавшись порыву, Билл принялся нежно целовать тёмные брови и закрытые глаза, замечая сквозь пелену внезапного желания, что под губами рождаются солёные капли.

Гори оно всё в аду.

- Не отпускай меня, Тома.