____________________________________
* - Названия позиций классического танца.
** - Возлюбленный Аполлона. Аполлоном ему была подарена золотая лира, с помощью которой можно было приручать диких животных, двигать деревья и скалы. Довёл количество струн на лире до девяти. Победил в игре на кифаре в погребальных играх по Пелию. Согласно Овидию, разочаровался в женской любви и научил фракийцев любви к юношам.
Существует несколько рассказов о его смерти. По Овидию, был растерзан фракийскими менадами за то, что презрел их любовные притязания. По Конону, фракийские и македонские женщины убили Орфея за то, что он (будучи жрецом местного храма Диониса) не допустил их к мистериям. Эдониек, убивших Орфея, Дионис превратил в дубы. В отместку за Орфея фракийцы татуировали своих жен. Музы собрали вместе его растерзанное на куски тело и похоронили его тело в Либетрах, а лиру Зевс поместил среди созвездий. Гимны Орфея пели Ликомиды при совершении таинств. Лиру поместили в святилище Аполлона, а на Лесбосе было святилище, где пророчествовала его голова. По одному из древнегреческих мифов, после смерти Орфей был помещён на небо в образе Лебедя, недалеко от Лиры. После смерти его душа выбрала жизнь лебедя из-за ненависти к женщинам.
========== Часть II. продолжение 5 ==========
В тот черный день (пусть он минует нас!),
Когда увидишь все мои пороки,
Когда терпенья истощишь запас
И мне объявишь приговор жестокий,
Когда, со мной сойдясь в толпе людской,
Меня едва подаришь взглядом ясным,
И я увижу холод и покой
В твоем лице, по-прежнему прекрасном, -
В тот день поможет горю моему
Сознание, что я тебя не стою,
И руку я в присяге подниму,
Все оправдав своей неправотою.
Меня оставить вправе ты, мой друг,
А у меня для счастья нет заслуг.
(У. Шекспир, сонет 49)
POV Bill:
Мне больно, Том, мне очень больно. Прости, я не хотел всё так. Но так мне будет легче. Наконец-то не нужно будет скрываться, придумывать отговорок и нелепых историй. Врать, врать, врать… и разлагаться. Каждый раз, когда твои губы касаются тех мест, где стоят чужие метки, мне едва удаётся сдерживать то, что рвётся изнутри – отчаяние и стыд. Кошмарный стыд, Тома. Мне постоянно кажется, что ты видишь их, что сейчас задашь вопрос, а я не буду знать, как на него ответить. Каждый раз, когда твои губы касаются очередного бордового пятна на теле… Это не засосы на коже – это пятна на моей совести. И каждый раз, когда твой язык скользит там, где уже проступили следы чужих зубов, я не чувствую нежности ласк, вместо этого ощущая касание пламени ада. Ад – это твоя верность. Потому и беспомощный крик рвётся изнутри, когда я совершаю преступное богохульство, наказанием которой служит твой полный любви слепой взгляд. Да только… слепым в эти мгновения он перестаёт быть, и словно невидимыми чёрными путами затягивает в колодец. Тома, когда я был с де Севиньи, то боль была другой, хоть и от того же самого. Тогда, глядя на то, как ты благоговейно ласкаешь моё тело, заставляя давиться немыми слезами, я понимал, что не виноват. Твои губы проходились по очередному синяку, нежно ласкали меня там, где чужой всегда причинял боль, бесцеремонно врываясь, но я не мучился так, как сейчас. Я не испытывал стыда, ибо ты исцелял меня всего, как изнутри, так и снаружи, и сам я жаждал стереть чужие следы с себя, и мысленно просил у тебя помилования, поскольку ты был моим единственным не смотря ни на что. А теперь я чувствую страшные муки, усиливающиеся твоей преданностью, которые вдохнуть не дают, когда твои чистые уста касаются следов чужой похоти. Потому что это уже мой собственный порок. Потому что я наслаждался, получая эти отметины, и, как течная суkа, из кожи вон лез, чтобы их получить. И теперь, касаясь тебя, и получая в ответ волну ласки, я переживаю ощущение сродни тому, как если бы предался разврату на церковном алтаре. И самое страшное… оно начинает мне нравиться. Мне нравится, когда моя душа разделяется надвое, и пока одна её половина кричит от беспомощности, проклиная вторую, та, вторая, торжествует. Это торжество называется безнаказанностью.
Я пойду в ад, за то, что сделал с тобой.
Нет, я буду прощён, просто потому что ты любишь меня.
Я не ушёл бы, если бы не занятия. Я бы остался с ним, постарался бы поговорить, хотя боюсь. Я боюсь его глаз. Странно, они никогда раньше меня так не пугали, а теперь меня сковывает страх, когда смотрю в них. А потому, как настоящий трус, я сбежал с радостью. Да! Мне легче пойти на репетицию и дать Лани измотать себя до последнего издыхания, нежели оставаться рядом с этим проклятием. Боже праведный, а тот безумный странник говорил мне, что я встречу свою судьбу и удачу… да лучше бы крыша той горящей лачуги на обоих нас упала! Судьба… да мне легче вынести ещё сотню колкостей какого-нибудь Жирардо, чем услышать ласковое обращение из уст этой судьбы! И что с того, что он не видит глазами? Зрение сердца куда опаснее, чем впечатление глаз.
Маркиз, маркиз. Кто бы подумал… Что я ощущаю после того, как он раскрыл мне правду? Скорее, ничего. Поначалу были отголоски стыда - ловко же он меня провёл, и до чего же лицемерным оказался. Но так красив, и так искусен в своём деле, так неприкрыто выражает свою страсть и желания, что за одну такую ночь можно его простить. Не душу я ему отдаю, а, всего лишь, тело. Чужого мне легко простить. Но своего, с которым стал единым душою. Я не простил бы такого разоблачения лишь одному человеку, но не Александру. Он сам говорит, что нет в естественном греха. Раз так, то придёт ещё время, когда я отомщу ему достойно. Не злобно, а сладко… В игре каждый сам за себя.
И последнее недоразумение… нет, даже не так – главное умопомрачение. Почему Чёрный Лебедь? Почему вербена? Почему после этих встреч внутри всё переворачивается, заставляя жизнь крутиться в обратном направлении? Это магия? Приворот? Что? Помимо вербены вокруг него витает незримое облако каких-то забытых воспоминаний. Быть может, он встречался мне ранее? В детстве?
Детство, детство… Когда в последний раз вспоминал о матери? Об отце, о сестре, о море, о перламутровых ракушках, которые оно приносило на своих волнах, а мы с Тьери их собирали? Выбирали самые красивые, делали из них бусы, и бежали на центральный марсельский рынок, где умудрялись продавать по десять су, разжалобив сердобольных дворянок красочными историями о сиротстве, и если нам очень везло, то мы возвращались домой, имея по двадцать-тридцать ливров в кармане. Скопив за несколько дней, мы шли на ярмарку, где с важным видом тратили их на сладости или заморские плоды, которые привозили с востока купцы. Помню, как подозрительный Тьери уговаривал меня не покупать карамболь, но я был непреклонен, и моя жажда нового сыграла с нами злую шутку. Торговец сразу понял, что мы понятия не имеем, какими должны быть спелые плоды, и в итоге получилось так, что мы истратили свои двухнедельные сбережения на отвратительную кислятину. Потом Лерак долго ныл о впустую потраченных деньгах и ворчал о моём безрассудстве. Сколько его помню, он всегда был ужасным занудой. Тогда нам было… лет по десять? Кажется. А похождения наши закончились через три года, когда я чуть не умер от дизентерии, попробовав индийскую гуаву, и мать строго-настрого запретила нам баловаться восточными фруктами. Я пролежал с лихорадкой десять дней, а Тьери всё это время сидел рядом, виня себя в том, что не отговорил меня. Тогда-то я и заметил заинтересованные взгляды моей сестрицы на него. Моя малышка Франсуаза. Я любил её, как всякий брат любит сестру, но уступить ей Тьери? Я вовремя поцеловал его тогда. Никогда не забуду, как она с сестрой Лерака – кажется, Луизой, которая писала мне любовные записки – рыдали после того, как застали нас с ним целующимися на чердаке. А потом…
