Приняв омовение, Билл поспешно вернулся наверх, пытаясь как можно тише ступать по скрипучему, деревянному полу. Расчесал волосы, надушился, и скинув с себя одежду, снова лёг рядом с мирно спящим арфистом, который тут же заключил его в объятия, так и не проснувшись. Это несознательное движение вызвало грустную улыбку на губах Нарцисса, которые уже в следующее мгновение ласкали прохладную мочку уха, покрытую светлым пушком, после чего перепорхнули на лоб и тёмные брови по-прежнему спящего эльфа. Беранже никогда ещё не терялся в чувствах, как сейчас. С одной стороны он поступал безрассудно, превращая в ничто своё будущее, а вместе с тем и свою жизнь, но с другой – он решил полностью отдать себя чувству, ибо никто доселе подобного в нём вызвать не мог. Безграничное желание оберегать и лелеять изящное, золотоволосое создание каким-то непонятным образом перерождалось в желание подчиняться и принадлежать, а не владеть, когда они оказывались ближе. Том становился другим, будто в него вселялась какая-то сущность, превращая его из тихого и робкого в сильного и доминирующего. Возможно, потому, что за пределами дома он всегда был ведомым, а природа его было отнюдь не той, что диктовала ему сложившаяся жизнь. И только одного не хватало Гийому – его зрения. Чтобы любимые глаза, которым он был готов простить всё, смотрели на него. И не с обожанием, а с диким, пылающим в них огнём. Не хватало боли.

http://s001.radikal.ru/i195/1110/c1/bf2aec814dd9.jpg

Своими невесомыми поцелуями Билл, однако, разбудил возлюбленного, когда спустился к груди и сомкнул влажные уста на сосках, лаская поочерёдно, и сходя с ума от мягкости бархатной кожи. Первый стон, едва различимый во вздохе, заставил мурашки пробежать по щекам от удовольствия, и Билл оторвался от тёмно-розовых бутонов, возвращаясь к родинкам на шее.

— Ты хочешь убить меня? – хрипло выдохнул Тома, вновь заключая в объятия своего изящного искусителя, который был уже обнажён, и нетерпеливо стягивал одежды с него самого. Насторожила внезапность поведения Беранже, хотя все действия его умоляли забыться.

— Скорее, наоборот, любовь моя, — выдохнул Билл, — ты ведь не откажешь мне теперь?

Том и не думал отказывать. Тепло и аромат, исходившие от Нарцисса, затуманивали рассудок, маня окунуться в их сладость, а потому, резко перевернув обоих, и расположившись сверху, он стал неспешно и ласково целовать сначала лицо любимого, а затем шею и грудь. Каждое движение плавящегося в его руках тела заставляло дарить ещё больше, а покрывшаяся мурашками кожа, которую он ощущал под пальцами, доносила степень возбуждения её обладателя. Найдя губами соски, он довёл Билла до тихих вскриков, которые тот пытался заглушить, зажимая рот ладонью, а когда уста дошли до самого сокровенного, Билл рвано выдохнул, и, достав из-под подушки пузырёк с маслом, вложил его в руку такого прекрасного сейчас арфиста: испарина, выступившая на лице и груди, украшала сотнями крошечных жемчужин, а сочные, алеющие губы влажно блестели, беспощадно даря обжигающие кожу поцелуи. Приняв его, Тома снова вернулся к приоткрытым устам Нарцисса и, будто прося разрешения, провёл по ним языком, получив одобрительный вздох, а затем стал целовать напористей и глубже, лаская, тем временем, Билла снизу, бережно размазывая капли масла. Беранже, несомненно, захлёстывали волны всепоглощающей страсти, и сводимый с ума руками и губами Тома, он желал большего, однако даже это желание не могло умерить его страха. Он дрожал всем телом, как листок на осеннем ветру, что, безусловно, не мог не почувствовать Дювернуа. Во всегда нежных руках не было той ласки, что обычно. Ладони Билла были на редкость холодными и беспорядочно порхали по его спине, а губы отвечали на поцелуи рассеянно и то, что должно было стать порывом безудержной любви, больше напоминало беседу, в которой один из собеседников занят своими мыслями, и отвечает невпопад.

— Ты весь дрожишь… Билл, ты боишься? – Тома внимательно следил за тем, что осязал руками, грудью чувствуя гулкие удары сердца Нарцисса, и ловя губами взволнованное дыхание. Просто с непривычки?

— Ах, нет, продолжай, это понятное волнение.

— Я не причиню боли, — едва касаясь губами кончика уха, прошептал Том, — Не будем спешить, не сегодня.

— Нет, я хочу сейчас! – почти вскрикнул Беранже, вцепившись в его плечи, и не давая отстраниться.

— Да что же с тобой происходит?

— Тома, милый, умоляю, не спрашивай меня ни о чём. Только сделай это, я так хочу! — лепетал Билл, но у самого кружилась голова, и во рту пересыхало. И хотя Том взирал на него невидящими глазами, обмануть их было ещё сложнее, чем глаза зрячего. Он всё чувствовал.

— Я не могу. Я должен чувствовать твоё желание, а оно.… Зачем тебе это, Гийом?

— Я люблю тебя!

— Я знаю. Но не хочу, чтобы ты вскоре пожалел об этом… — тихий голос Дювернуа дрогнул, а в мутных глазах блеснули слёзы, в следующий миг упавшие на щёки Нарцисса, который и сам был готов разрыдаться.

— Нет, Том! Я всё знаю, и я не пожалею. Я люблю тебя несмотря ни на что, и буду любить! И да, ты прав, я… но я хочу, чтобы ты знал, что ради тебя я согласен на всё, и мне неважно, что с тобой на самом деле. Я только твой, Тома, как бы ни было…

— О чём ты говоришь? – всё же выпутавшись из кольца удерживающих его рук, Том прервал пылкую речь Нарцисса, который сам не заметил, как заплакал.

— Том, я всё знаю, но это ничего не значит, — утирая слёзы, Беранже поднялся и сел рядом, — Я не смогу без тебя…

— Что ты знаешь?! – воскликнул Том.

— О… Том, я знаю, о твоей болезни, я всё решил. Ты не обязан был рассказывать мне об этом, и ты всегда удерживал меня от близости, и я понимаю почему, и не держу за это обиды. Но…

Дювернуа молчал какое-то время, пытаясь понять, к чему же клонит Билл, и сразу же вспомнился вчерашний вечер, де Тресси, их разговор.

— Так он всем сказал… О Дева Мария…

— Нет-нет, де Тресси ничего не говорил, я сам… я нечаянно услышал, когда выходил во двор, я не подслушивал… — затараторил Беранже, наблюдая за тем, как Тома вмиг побледнел, поднявшись с постели, и молча кусая губы, отошёл в сторону окна, — я волновался, как ты дошёл, и лишь хотел удостовериться, что с тобой всё хорошо, как вдруг услышал несколько слов, ты ведь…

— И ты поверил, – утвердительно произнёс Тома, — поверил, что я болен. Поверил в то, что я мог так мерзко тебе лгать, подвергая опасности твою жизнь. Поверил в то, что ничего для меня не значишь! – уже прокричал он, и развернувшись к Биллу лицом, заставил того сжаться – настолько пронзительно острым был его взгляд, выражая только боль и глубокое разочарование. Беранже неосознанно прикрылся простыней, хотя это было ненужно, Том не видел.

— Но ведь…

— Молчи! – арфист ринулся к дрожащему пуще прежнего Нарциссу, и, упав на колени, нащупал его холодные пальцы в складках ткани. – Чем ещё должен был я заслуживать твоё доверие, Гийом? Что ещё делать? Кем стать? – Тома самого трясло, и по пылающим щекам скатывались крупные слёзы, — Я не смел притронуться к тебе, ибо нет оправдания грубой похоти, направленной на предмет любви! И я был глуп, полагая, что это очевидно и понятно. Прости. Что я ещё могу сказать? Я пользуюсь простым трюком, потому как все эти напыщенные мелкие дворяне глупы и невежественны. Они даже не знают, как должен выглядеть больной люэсом человек, потому что безбожно просыпали уроки своих репетиторов. А что делать мне, когда я не могу ни убежать, ни усмирить обидчика? Или позволить повторять это снова и снова, пока действительно не заражусь и не скончаюсь от гнойных ран? Меня некому защитить, остаётся хитрость… да простит меня моя покойная мать, благороднейшая женщина. Ведь даже ты не смог бы сделать ничего, а я не могу пережить этого ещё раз.

Оба молчали. Арфист, спрятав лицо в ладонях, сидел неподвижно у ног легкомысленного существа, которое боготворил всем сердцем, а оно само боялось произнести хоть слово, дабы не усугубить всё. Последние слова Тома произнёс с такой горечью, что Беранже почувствовал себя трусливым ничтожеством — «Не смог бы» звучало как: «Не стал бы». И он не был уверен, что любимый не прав.