- Ах, сынок, как хотел мэтр, чтобы портрет ваш украшал его кабинет! И что же теперь? Ах, какое горе, какое страшное горе!
- Не рвите мне душу, мастер, - едва сдерживая слёзы, прошептал Тома, в ответ на причитания живописца, и крепко сжал его руку, - Я бы просидел ещё сотню часов, позируя вам, только бы он остался с нами.
- Лерак! Возьми коня и живо отправляйся вперёд! Проверишь, готова ли могила!
Стоило Тома и Тьери отойти от залившегося слезами пожилого художника, как к ним направился Александер Этьен, и, отослав слугу, приблизился к арфисту.
- Моё почтение, граф. Позволите сопровождать вас? – приветствуя Дювернуа, маркиз снял шляпу и поклонился.
- Несомненно, Ваше Превосходительство, - поклонился Тома в ответ.
Де ля Пинкори взял его под руку, и подвёл ближе к катафалку, где среди белых лилий и хризантем помещался чёрный гроб. Маркиз уже хотел объявить о начале шествия, но вдруг услышал голос Марисэ, и обернувшись, увидел его и Беранже, спешащих к ним.
- Где Лерак? – обеспокоенно оглядываясь по сторонам, спросил японец. Затем он поклонился Дювернуа, изящно поприветствовав его, на что юноша ответил тем же, и Александер Этьен отметил, с каким достоинством тот держал себя, одновременно выказывая почтение герцогу, но, при этом, продолжая держаться с пронизывающей холодностью.
- Я отослал его в аббатство, чтобы он поторопил этих лодырей-могильщиков.
- Он положил свёрток? – Марисэ обернулся на Гийома, молча стоявшему позади, и устремившему взор к
Дювернуа, который упорно смотрел в другую сторону.
- Какой? Ах, чёрт! Вы не знаете, где он его держал?
- Этого я не знаю. Придётся снова посылать сюда Тьери, пока в часовне будет проходить обряд.
Сказав друг другу ещё несколько слов, значение которых не было понятно никому больше, маркиз и Чёрный Лебедь распорядились начинать шествие, толпа двинулась вслед за траурной повозкой, а Гийом так и не нашёл в себе сил подойти к тому, кого ещё недавно называл братом. В общей суете и мрачном настроении на это почти никто не обратил внимания, хотя и тут, среди всеобщей печали, нашлись те, кто утверждал, будто между братьями пробежала чёрная кошка после того, как младшему было даровано столько милостей, а старшему не светило ничего, кроме положения миньона при герцоге ангулемском. Были ли они правы, или ошибались, не особо интересовало пришедших проводить друга и учителя в последний путь, однако сказанное запомнилось – многие были поражены тем, что Жан Бартелеми оставил всё безродному мальчишке, а не своему племяннику. Был среди прибывших и де Севиньи. Он бросал недобрые взгляды на Дювернуа и Беранже, однако, показаться на глаза так и не решился. Для Гийома же он стал ещё одним страшным призраком прошлого. Не из-за того, что творил с ним этот ужасный человек, заставляя удовлетворять свои извращённые потребности, а потому, что стал очередным упоминанием о времени, когда сам он, Гийом, ради Тома был готов на всё.
Теперь же они были друг для друга словно чужие. Тома, такой подавленный и невзрачный ещё три дня назад, сегодня явился совсем в ином облике, и та холодность, что исходила от него, давала понять, что прежнего арфиста больше никогда не будет. Билл понял, что больше не решится с ним заговорить. Да и, нужен ли он сейчас человеку, которого благосклонная судьба вознесла до таких высот? Следуя за маркизом и Тома, Гийом ругал себя за эти мысли, обращённые отнюдь не к высоким материям, и даже не к душе покойного, а заняты человеком, от которого он был теперь совершенно свободен, но так и не обрёл независимости душевной. То, с какой величавостью держался Тома, полностью сбило его с толку, и он даже не представлял, каких усилий стоит арфисту держать себя в руках.
***
http://youtu.be/MlAuHoRXLes Requiem de Mozart - Lacrimosa
Когда процессия вступила на землю Сен-Дени, навстречу ей вышел тучный священник в сопровождении нескольких монахов. Это был Его Преосвященство кардинал Франции и министр Людовика XV, Франсуа де Берни, которого Его Величество просил лично побеспокоиться о душе Жана Бартелеми и достойном погребении его тела. С неба, вновь затянувшегося тучами, стали падать холодные, крупные капли. Люди принялись кутаться в плащи и накидки, но поднявшийся ветер развевал их одежды, срывая капюшоны и мешая двигаться дальше. Базилика Сен-Дени, являющая собой неповторимый шедевр древнего зодчества, и которая сквозь века пронесла славу венценосной усыпальницы, в этот день встретила скорбных посетителей такой же хмурой, как и небо. Готические своды и бесподобные витражи, не играли лучами солнца, как обычно, и светлые скульптуры, венчавшие монаршие склепы, превратились в тёмные, пугающие силуэты. Окутывая духом вечного покоя, базилика Святого Дионисия открыла свои объятия тому, чьё благородство делало его чело достойным королевского венца.
Завидев Тьери, который следил за работой могильщиков, маркиз подозвал его, шепнул что-то, чего не услышал никто, и после этого Лерак исчез в неизвестном направлении. Придворные обступили могилу, приготовленную под вековой липой: Чёрный Лебедь, Гийом, маркиз де ля Пинкори, Тома, теперь же граф, мадам де Помпадур, которая прибыла чуть позже в своей карете, де Ширак и Буше стояли в первом ряду. Каждый из них был занят своими мыслями, несмотря на то, что они были искренне привязаны к благородному Лани, и потрясены утратой. Нахождение на кладбище действовало угнетающе. Видеть восковую бледность лица, слишком молодого и красивого для объятий Смерти, было нестерпимо, и каждый нарочно пытался отвлечь свои мысли и глаза от него. Дождь, от которого приходилось укрываться, лишь усиливал порабощающую сердце и ум меланхолию. Был среди них всех только один, который не думал больше ни о чём, кроме как о покойном Лани.
*
Чувствуя, что Бесконечность уже близко, мэтр попросил арфиста покинуть альков, дабы не заставлять его встречаться со всей безобразностью смерти. Но Тома остался до конца, зная, что для него самого подобное было недоступной роскошью. Он ничего не мог дать человеку, который совершенно спокойно отдал за него то, что для каждого является самым драгоценным. Но, быть может, и не для каждого?
- Почему вы не ушли? – едва слышно спросил Жан Бартелеми, чувствуя, как прохладная ладонь легла на пылающее лицо. Приподняв веки, он хотел взглянуть в тёмные глаза, самые прекрасные во всей вселенной, но всё вокруг было мутным и размытым. И без того ноющее сердце сжалось от невыносимой мысли, что арфист точно так же хотел когда-то видеть своего возлюбленного.
Тома помолчал немного. Он взглянул на рану: кинжал так и не достали, а из-под лезвия сочилась алая кровь. От этого вида подступила дурнота. Тома подумал о том, какой боли стоит сейчас мэтру каждый вдох, и каждое слово. Наклонившись ближе, юноша зашептал ему на ухо так, чтобы никто не мог услышать, не выпуская, при этом, горячей руки умирающего из своей:
- Простите меня, мой дорогой… друг. Простите меня за всё. Я не мог сказать вам правды, и…
- Раз уж вы заговорили о правде, - прервал его мэтр, чью речь становилось всё сложнее понимать, - то позвольте мне сказать вам её, не откажите мне в последней милости, умоляю! Я не исповедовался священнику, потому что хочу исповедоваться только вам.
- Я внимательно слушаю… если я имею право…
- Надеюсь, вы простите мне эти слова. Я всегда хотел сказать их, и теперь правда не обременит вас, ведь не будет больше той тяжёлой цепи, о которой вы говорили. Я люблю вас.
