В кухне было жарко. Зембал расстегнул свое пальто и облизал губы.

— Вообще-то я не против Лукана, но если он у меня не записан, так его и у тебя не будет. Вот что я думаю, и к тебе пришел проверить это. Ведь обходчик-то состоит на государственной службе. Вот какое дело. Ты должен хорошо помнить, как мы вместе были в Правно и пан районный секретарь сказали, что мы за всем должны присматривать: кто что делает, что говорит и в надежных ли руках деревня.

— В надежных руках. Еще бы, конечно. Шел такой разговор.

— Вот видишь, ты в этих делах больше моего понимаешь. В надежных руках. Ты правильно сказал: был такой разговор. А наш пан секретарь такой разговор попусту не заведут. Меня до сих пор то в жар, то в холод кидает. Прекрасно, прекрасно, Иисусе Назаретский, будь у меня столько ума, я бы не пропадал в Планице! Очень хорошо. И неужто я должен тебе напоминать, Пастуха, всякий раз, что в деревне я последний горемыка? Дом у меня валится, на подпорках держится, сам знаешь. А как я одет? В одно старье. Как-нибудь проснусь утром и увижу на себе только лохмотья, все расползется по кусочкам. Шляпу ношу с еврея. Говорят, грех это и христианину так поступать не к лицу. А у меня какой выход? Нет его. Я уж просто отчаялся. Что делать? На ремонт дома мне нужно шесть тысяч крон. Они-то у меня есть, по совести тебе признаюсь — есть. Но мне и на товар деньги нужны. Дом или товар? Тут призадумаешься. А сегодня утром встал и думаю: а ведь Махонь христианин, как и я…

— Махонь?

— Ну да. Махонь. Он нашей веры, я и подумал, что он даст мне товар в кредит. Я ведь ему верну, когда немного дела поправятся. Сам знаешь, крепкими напитками торгую, дела мои в гору пошли, и я уже не так бедствую. Почему бы мне не признаться тебе в этом? Признаюсь. А этот разбойник, Махонь, не дал мне ничего. Он бы и рад был, очень бы рад, да надо платить долг еврею.

— Разбойник он, я с ним сужусь.

— Судишься? Иисусе Назаретский! Значит, судишься! В первый раз слышу. Пастуха, Пастуха, берегись этого прохвоста. Берегись, я тебе верно говорю. Судишься, значит? Первый раз слышу!

Но Зембал прекрасно все знал: как Пастуха купил вагон кукурузы у оптовика Гекша, когда у того горела земля под ногами. Купил в кредит. У Пастухи в Правно была хорошая репутация, и старый Гекш, надеясь на лучшее, продал ему кукурузу, когда аризовали^[3] еврейское имущество. Лавку Гекша переписал на себя Махонь и подал на Пастуху в суд.

— Суд! Но я не заплачу ни гроша, пусть он на меня хоть десяток адвокатов напустит. У Гекша купил, Гекшу и заплачу. Пусть Махонь ко мне его приведет.

— Гекш, говорят, сбежал.

— А мне наплевать на это. Пусть он ко мне его приведет. Махоню, этому святоше, я платить не намерен, не намерен и не намерен! — кричал Пастуха, топая ногами в огромных шлепанцах.

— Держись! Стой на своем! Я знаю, ты Махоня одолеешь. Как пить дать одолеешь. Не стоило ему с тобой связываться, Пастуха! Ведь одна твоя фамилия чего стоит! Разве не так? По-моему, так, клянусь богом, так.

— Не заплачу Махоню! Ни за что! Где ему со мной тягаться! Выпьешь? Глоток сливовицы у меня всегда найдется. Да. Когда речь идет о порядочном человеке, я рюмки и даже двух не пожалею. Это всему свету известно. Капельку пропущу и я. Опять меня трясет проклятая лихоманка.

С этими словами Пастуха достал из кухонного шкафа бутылку и поставил ее на стол.

— Ну… так и быть по-твоему.

Они пожелали друг другу здоровья и выпили.

— И на вкус хороша, и крепкая. Эх, Пастуха, что же со мной-то будет? Ты ничего мне не сказал насчет Лукана. А знаешь, нынче я его деревья пересчитал. Ты не поверишь: семьсот семьдесят девять деревьев! Целое состояние! У него денег куры не клюют.

— Лукан? Деревья? Что ты мелешь? Какие деревья?

— Те, что вдоль дороги растут между Правно и Планицей. Две аллеи, как он сам говорит. Да ну тебя, будто ничего не знаешь!

— Ну-ну, да тебе, видно, невдомек, на чем свет держится. Разве это его деревья? Государственные они.

— Иисусе Назаретский!

Не спрашивая разрешения, Зембал налил себе рюмку и выпил.

— Кое-что ему, понятно, перепадает. Но деревья-то государственные. Насколько мне известно, он имеет право на одно дерево. Может его выбрать и, конечно, выбирает, какое лучше уродило. У дорожного мастера их четыре. Поважнее человек — и деревьев побольше. Все справедливо. Остальной урожай продают с торгов. Кое-что при этом и ему перепадает. Но чтоб денег куры не клевали, такой чуши я не слыхал. До чего бы мы тогда дошли?

— Только одно? Э-эх! — Зембал хлопнул себя по лбу, чувствуя, что летит в пропасть по какой-то скользкой наклонной плоскости… — А как здорово было задумано! Вот он каков, этот свет…

— …Одно дерево… У дорожного мастера — четыре. И государство должно на что-то жить… — раздавался хриплый голос над лысой головой Зембала.

— Ты сказал, что ему кое-что перепадает. Я не ослышался?

То были удрученность и отчаянное желание удержать осколки разбитых иллюзий и, как всегда, удовольствоваться хотя бы ими, если мошенники так опутали мир, что ему, Зембалу, никогда не испытать настоящей радости. А что такое настоящая радость? Это вагон кукурузы, купленной в подходящую, самую подходящую минуту, не раньше и не позже. Пастуха сунет вагон за пазуху с таким видом, будто ничего не брал, и, хотя кукуруза у него, всем будет казаться, что у него ничего нет.

— Понятное дело, перепадает, с Лукана хватит.

«С какой насмешкой говорит это Пастуха! Поминает Лукана, а сам обо мне думает. И где этот ловкач научился делать из малых людей больших, из нищих — богатеев? Сам-то он с чего начинал? Ведь ничего за душой не было, а теперь у него каменный дом, трехэтажная мельница и невесть сколько земли. И о Махоне еще год назад слуху не было, никто о нем и ведать не ведал. Я-то его и тогда знал. Малюсенькая лавчонка у железнодорожной станции, куда меньше моей. А нынче он оптовик. Иисусе Назаретский, что нужно, чтобы стать пронырой? Или надо уродиться таким, или голова должна быть по-другому устроена, чем у меня, или еще что? А не морочит мне голову Пастуха? Деревья, может, и не государственные вовсе? Не хочет ли он меня провести, а потом повернуть дело к своей выгоде? Об этих торгах я тоже кое-что слышал. Теперь мне пришло в голову…»

— Уж не задумал ли ты сына обходчиком поставить, а Лукана побоку? — загремело в ушах Зембала.

«Он все знает, меня насквозь видит, будто я прозрачный, как вода в нашей речке. Может, знает и то, что я хотел продавать фрукты на севере и собирался нанять возчиков, ведь здесь ими хоть пруд пруди. И что я хотел делать из черешни сусло и гнать паленку. Иисусе Назаретский, не следовало мне ходить сюда, а уж коли пришел, надо было держать язык за зубами. Но я не сдамся, ни за что не сдамся! Если Лукану хватает, хватит и мне!»

Зембал посмотрел на мельника.

— Думал, Пастуха, дорогой, думал, а видишь, как получилось? Не везет мне, совсем не везет. Пусть он остается при своих деревьях, а я поищу чего-нибудь другого. Вот так! Пойду, не стану тебя задерживать, ты и без того болен. Да ты ложись, с лихоманкой шутить нельзя. Дай бог тебе здоровья, а когда соберешься в деревню, ко мне заверни. Никогда не заглянешь…

И Зембал, бормоча себе что-то под нос, вышел.

Пастуха опять прислонился к печке. Глаза его заблестели, и он лукаво подмигивал.

— Простофиля этот Зембал! А насчет деревьев Лукана недурная мыслишка. Скуплю-ка я нынче всю черешню и дам ее перегнать. Ведь это гроши стоит. Марча, Марча! Где ты там, чего не идешь? До каких пор собираешься месить? Скоро уж полдень. И убери со стола бутылку. А будет ли меня еще трясти после рюмки или нет?.. Совсем упарился…

ОТЦЫ

У Лукана только что был неприятный разговор. Он даже не пошел обедать, оставил тележку у кювета и отправился на второй километр — заделывать выбоины щебенкой и глиной.

Дорожного обходчика видит всякий, он же не видит лишь тех, кто крадется полями. А там много сусликов. Люди их не трогают и даже радуются, если задается заметить рыжего зверька. Потом дома говорят: «Я видел суслика», — и это событие, и всегда всех оно забавляет.