Под вырубкой Адам остановился. Стоило ему распрямиться, как в пояснице заломило, в голове загудело, пришлось сесть. Волей-неволей привалился он к пням спиной, закрыв глаза, ничего не слыша, даже колокольцев с мочажин.

Но тут же вскочил, подавив искушение отдохнуть.

По мочажинам тащить было легче. Вернулся к нему и слух, и совсем близко он услыхал звон колокольцев. В какой стороне развели пастухи костры? Дыма он не замечал, но его потянуло подойти к большой груде камней. Он скинул лямку и подошел. Такие насыпи камней встретишь на всех кисуцких горах, их и не счесть. Навалены они обычно в конце межи, и каждый год к ним подсыпают собранные с полей новые камни, и груды все растут, год от года подымаются все выше, будто поливаемые живой водой.

— Какой он страшный, — услыхал Адам впереди.

— Ага, нашел вас! — воскликнул слепой и чуть не побежал на человеческий голос.

Пастухи сидели вокруг костра на камнях. Намокшее дерево чадило, дым взметался прямо вверх, потом его затягивало за каменную насыпь, и он исчезал.

— Что делал, Адам? — боязливо спросил его вихрастый пастух.

Остальные тоже смотрели на Адама со страхом: весь он был перемазан глиной, лицо — бескровное от усталости. Он стоял неподвижно и мертвыми глазами смотрел куда-то поверх их голов. От него исходил страх, и не много человеческого было в его облике.

Тело его перепоясывал ремень, который с одной стороны оттягивал топор, с другой — кирка, но на его медвежьем теле они выглядели двумя веточками, присосавшимися с боков. Огромный, перемазанный глиной, с измученным отрешенным лицом, он разжигал детскую фантазию и ужасал ее. Однако его улыбка, по-детски нескладные руки и сердечный голос привлекали к себе пастухов, и их чуткие души понимали, что между ними и слепым Адамом нет того рубежа, который всегда будет разделять людей на молодых и на старых. Может, они знали, что этот рубеж стирает слепота, что причиной этого чуда — мертвые глаза? Неизвестно. Может, они это лишь предполагали. Кто знает? Даже взрослая душа — хрупкая. А детская и подавно соткана из тончайшей паутинки и даже из чего-то более тонкого, более благородного, на что у нас даже нет сравнения. И хорошо, что нет. Потому что чувства человеческие можно только переживать. Словесные образы, образы из красок и мрамора — не ровня им.

— Лес я корчевал, ребята. Погреюсь маленько возле вас, чего-то озяб я. — Он подошел поближе.

Один из пастухов встал, взял его за рукав:

— Иди сюда, Адам, садись на мой камень.

Адам сел, вытянул руки к огню, помял ладони.

— Хорошо тут, ребята, до чего ж хорошо. А то холод какой! Меня аж трясет. Солнце светит, а? — Он поглядел на небо.

— Светит, Адам.

— Чудно. Солнце светит, а мне холодно. — Он подался ближе к огню вместе с камнем.

— Ты весь промок. Не боялся грозы-то?

— Чего ж мне ее бояться? А тут у огня хорошо. Подвинусь-ка еще поближе. Можно? — И он посмотрел поверх ребячьих голов.

— Двигайся, двигайся…

— Обсохни. А потом повернись спиной, — охотно советуют ребята, довольные, что могут сослужить ему службу. Кто-то подбросил в костер веток, трое побежали в лес за новым хворостом.

— Живицы нет у вас кусочка?

— На, пожуй. — Пастух с озорными глазами схватил головешку и подал ее Адаму.

Адам вытянул на голос руку, раскрыл ладонь, добродушно улыбаясь, — окровавленную ладонь, обезображенную пнями, всю в глине. Рука пастуха дрогнула и опустилась. Он уставился на страшную ладонь, и лицо его свело судорогой. Он крепко стиснул зубы, повесил голову и пристыженно пробормотал:

— В костер упала…

— Жаль, — сочувственно проговорил Адам. — Какая она была?

— С почек! Вкусная!

— Да, с почек вкусная, красная.

— Натопим еще, Адам, не горюй, пожуешь. — И виновник положил ему руку на плечо, а затем побежал в лес.

— Далеко до вечера?

— Час-другой.

— Тогда обсушусь немного да пойду. — И он повернулся к огню спиной.

Из оставшихся у костра никто не отваживался заговорить с Адамом. Ребятишки пялились на него, разинув рты, и оборачивались в сторону леса — не возвращаются ли старшие. Не по себе им было с Адамом, боязно.

— Пойду я. — Адам поднялся, и ребятам показалось, будто он втиснул голову в самое небо. Один облизал пересохшие губы и судорожно глотнул слюну.

— С богом, ребята.

— С богом, — прошелестел самый смелый. Голос не повиновался ему. Но Адам услышал его и чуть улыбнулся.

Он ушел.

— А найдет ли он дорогу? — зашептались у костра.

— А то нет…

— Нашел, будто и вправду видит. — Детские глаза сияют от счастья.

Адам надел лямку. Левой рукой придерживает натянутую веревку.

— Адам! Смолу-у топить бу-удем! — кричат ему из лесу.

— Завтра-а, — отвечает он, приложив ко рту ладони.

— Ладно-о…

И снова он берется за натянутую веревку, в правой руке — палка, голову и плечи наклоняет вперед и несколько мгновений висит, будто окаменев. Лицо искажается напряжением.

И — в путь через мочажины. Через бесконечную трясину. Впереди вспыхивают всполохи, его темнота наполняется холодными разноцветными молниями, на миг ему даже показалось, что снова надвигается гроза.

Ему стало страшно. Далеко вокруг не слыхать ни человеческого голоса, ни колокольцев…

За пнями тянется широкая черная борозда, печально напоминающая его самого. Словно это его собственный портрет. Начинавшийся на вырубке, над можжевельником, и еще не законченный. Словно он вытесывал свой портрет в самом твердом камне, а пока что — вырезал его в мокрой земле.

Палка звякнула о камень.

Где-то стучат колеса…

Проселком ехала телега. Звонкие частые удары — это от лошадиных копыт, тарахтенье — от колес.

— Нно! — покрикивает возница.

Лошадь одна. Адам словно видит это. Кто ж это едет? Если 6 еще раз услыхать голос, он узнал бы. Но кто б это ни был, Адам не будет загораживать ему дорогу, обождет, пока тот проедет.

— Тпру! — Телега остановилась. Тишина.

Лошадь фыркнула. Словно выстрелило из ноздрей. Адам знает, что они холодные, как его одежда на спине, на груди. Чудно́! Солнце греет, а ему зябко. Но кто ж это? Верно, незнакомый, с какого-то дальнего хутора.

— Господи, Адам, на кого ты похож! — Возчик всплеснул руками.

Адам обрадовался, узнав возчика.

— А!

— Эдак и людей перепугать можно, ей-богу! — Возчик смеется, и в этом смехе таятся изумление и страх.

— В лесу я был. Вишь, пни. А тут гроза, дождь ливанул. — Неизвестно почему, но Адаму хочется поскорее кончить этот разговор.

Может, только сейчас возчик разглядел лениво покоившееся позади Адама бремя, имевшее сто рук и сто ног. Кривых, корявых, черных. Поглядел он и на борозду, пересекавшую мочажины и взбегавшую мимо можжевельников к вырубке. Возница вздрогнул. Борозда была словно живая. Она извивалась, изгибалась, ползла за Адамом, еще чуть-чуть — и она подкатится ему под ноги и схватит его. Жуткая, как смерть.

— Адам, — тихо проговорил возчик, — и надо же тебе эдак надсаживаться!

Зря Адам прикинулся глухим, не послушался внутреннего голоса, велевшего ему кончить этот разговор. Не умея лгать, Адам рассказал возчику и о свадьбе, и о приюте, и о двух пнях.

Они стояли друг против друга, дышали в лицо. Адам рассказывал, возчик слушал краткую исповедь, а лошадь скребла копытом по камням. Вот и все свидетели, даже солнце ничего уже не слышало, закатившись за горы.

— Закуришь, Адам? — Возчик не знал, как иначе проявить сочувствие.

— Нет. Я не курю. Раз попробовал — не понравилось. Язык щипало.

Возчик не спеша скрутил цыгарку. Поднес ко рту, чтоб послюнить, но беспокойство мучило его, он не мог смолчать и проговорил глухо:

— Нету сердца у твоего отца. Богатый он, потому, видно, и без сердца. — Но этого, наверно, не стоило говорить, потому что Адам только хуже расстроился. Возчик сразу понял это по еще сильнее побледневшему детскому лицу. И он заторопился.

— Поеду я, Адам. Оставайся здоров. Давай руку!