Зато у меня на душе неспокойно. Потому, должно быть, что я простой фельдфебель. Но кто мне ответит на вопрос? Кто объяснит, почему в нашей роте перестали даже смеяться? Почему солдаты лежат на постелях и глядят в потолок, заложив руки за голову? А другие сидят, стиснув голову руками? Придешь в казарму, и все, кто лежал или сидел, тотчас вскакивают и хватают что под руку попало и начинают возиться, будто дело какое делают, между собой разговоры заводят. А я все знаю — только что за дверью стоял, подслушивал, как все фельдфебели, и ничего не мог услыхать, там было совсем тихо. А войдешь — и тишины как не бывало: такая удивительная суматоха поднимается, видимость жизни, и в ней столько мелких радостей и пустяковых интересов. Солдатам лежать жутко, сидеть тоже. Пусть я простой фельдфебель, мне все это понятно, потому что я обо всем много думаю. Было «прежде» и есть «теперь»? Ведь когда я, фельдфебель Ринг, вхожу, солдаты боятся сидеть или лежать: тот, кто лежит или сидит, думает и вспоминает. Солдаты меня боятся. Они боятся, что я догадаюсь об их мыслях и воспоминаниях. Я не должен этого знать, не обязан догадываться, а уж если я не должен знать, так и никто, никто знать не смеет. Они понимают, что это стоило бы им головы. Вот они и остерегаются, хотя я всего лишь фельдфебель. Они меня боятся, как я боюсь Курта Грамма. Я прикидываюсь, будто мой наивысший идеал — вдалбливать в солдатские головы железную дисциплину и нести службу, а больше ничего — только знай нести службу и доказывать на каждом шагу, что я давно вырвал из груди сердце и ничегошеньки меня не волнует — даже мысли о жене и о детях, изображать из себя этакого твердокаменного служаку, не падающего духом и при нынешней, все возрастающей панике, никогда не сомневавшегося в исходе этой войны, неколебимо верящего в конечную нашу победу. Альпийские стрелки!.. Почему альпийских стрелков направляют в степь? Будто это не ясно, как дважды два, что русские их с Кавказа турнули… Но я не идиот… разумеется, это дела сложные, в которые фельдфебелю нос совать не положено, господин обер-лейтенант Грамм. А как вы? Вы спокойны, несмотря ни на что! Может, и ваше спокойствие обманчиво? Солдаты боятся меня, я — вас, а не оттого ли вы спокойны, что боитесь своего начальника? Тот настолько могуществен, что ему незачем постоянно быть при вас, а вам не к чему торчать у него на глазах. Вам и подписи его на бумаге хватит да вызова к нему раз в неделю. А после вы зовете своего фельдфебеля, свою верную моську и все ему повторяете… Не знаю, я всего лишь фельдфебель! Может, вы и не все мне говорите, мало ли чего мне знать не положено! Но вы бьете вшей, говоря со мной! Вы не знаете — да и откуда вам знать, вы же идиот, — что мне отчасти даже бывает приятно, когда я вижу жирных вшей, напившихся вашей крови. Колоссально! Вши — решительно демократический элемент. Я всегда буду это говорить и хотел бы дожить до той минуты, когда можно будет сказать вам все это прямо в глаза. Это было бы еще колоссальнее! Не знаю, может, это достойное внимания насекомое не дает покоя и вашему начальству. Вообще, я мало что знаю о вашем начальстве, могу лишь предполагать, что и оно живет в страхе, и так все, вплоть до генералов. Они боятся сумасшедших, но чего боится он, самый главный сумасшедший, мне разгадать не удалось, должно быть потому, что я всего-навсего фельдфебель, и только. Мы боимся сами себя, мы боимся друг друга, я думаю, так оно и должно быть, иначе мы не победили бы в себе еще больший страх — страх перед русскими. Зачем мы полезли с ними в драку? Русские ужасны. Как случилось, что этого никто не предусмотрел? Плохо то, что голова у меня фельдфебельская, и я ничего не в силах придумать. Надо обходиться той, что есть, я должен поддерживать железную дисциплину в роте, тянуться перед голым обер-лейтенантом и благодарить бога за сумасшедших, которые над нами поставлены, и за главного сумасшедшего, до которого не достать, как до бога. Он далек и невидим и наводит на всех ужас только тем, что где-то существует. И страх этот доходит до меня, а я нагоняю его на всех своих подчиненных в роте. Раз мы полезли в войну с ними, перед лицом своей совести я снова повторяю, что только этот страх поддерживает во мне надежду все-таки когда-нибудь победить, надежду, что я все-таки вернусь в родной Гарц. Там шумят ели, бегут чистые, как Христова слеза, ручьи. Я питаю надежду, что останусь в этой стране не дольше, чем потребуется, никогда сюда не вернусь, не навещу ни одного приятеля или знакомого из тех, у кого здесь будут поместья и плантации. Мои нервы не выдержат этого… Кажется, сегодня не будет солнца… Черт побери! Эти кочевники выглядывают из окон на втором этаже, а обер-лейтенант ясно сказал их командиру, что они должны разместиться на первом. Знают ли что-нибудь эти солдаты о дисциплине? Бегу!..»

Ринг помчался что есть духу к двухэтажному зданию, а словацкие солдаты отпускали по его адресу какие-то непонятные шуточки.

Трое с мешками и винтовками тащились вверх по лестнице.

Под сапогами хрустело стекло.

— Эй, вы там, куда лезете?

Солдаты оглянулись, в упор разглядывая Ринга.

— Вам надо вниз, на первый этаж! Словаки на первый этаж! — Ринг показал жестом, где, а они как захохочут и марш наверх. Ринг обогнал их и загородил им дорогу. — Словаки на первом этаже! На первом этаже!

Они, словно ничего не заметив, молча обошли его у стены.

По коридору неслись крики и топот. Ринг зашел в первую комнату. Вещевые мешки были уложены у стены, несколько солдат высунулись из окон. Человек десять лежали на полу. Фельдфебель выругался, схватил два мешка и вышвырнул их в коридор. Когда он взялся за следующие, позади него появилась тень, и он инстинктивно посторонился. Первое, что он увидел, было круглое, добродушное, ухмыляющееся лицо. Солдат, произнес:

— Швабикбоится.

Ринг ничего не понял. Потом тот же солдат вышел в коридор, принес выброшенные мешки и повторил, приложив палец к губам, то же варварское слово «швабикбоится» и громко захохотал.

— Но, господа, вам сюда нельзя…

Ринг пытался понять, в чем дело, но смех сбивал его с толку.

— Что такое? Почему вы не спите? — спросил Кляко, входя в комнату.

— Окон здесь нет, и загажено все… — недовольно загудели солдаты.

— Что? Может, вам еще и шторы повесить? Спать!

— Этот шваб все к нам привязывается. Наши мешки выбросил.

— Скажите, чтоб убирался, а не то…

Фельдфебель Ринг выглядел, должно быть, очень глупо, потому что тот же круглолицый солдат подошел и по-коровьи промычал прямо ему в лицо: «Му-у!»

Кляко увидел немца и окинул его строгим взглядом с ног до головы.

— Фельдфебель Ринг!

Разыгралась давно не виданная словацкими солдатами, единственная в своем роде сцена. Немец вытянулся, прищелкнув каблуками, отставил левый локоть от тела на положенное уставом расстояние. Правая рука образовала прямой угол с телом.

— Поручик Кляко.

Ринг не сразу решился подать руку, но словацкий офицер дважды дал понять ему, что ждет этого. Ринг протянул руку и тотчас отдернул ее, словно обжегся, затем, опустив руку к ноге и продолжая стоять навытяжку, сказал:

— Господин лейтенант, осмелюсь доложить, что для вашего подразделения мы отвели помещение на первом этаже. Здесь…

— Здесь… — Кляко кивнул.

Это привело Ринга в замешательство.

— Сюда прибудут… извините! Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что на второй этаж прибудут альпийские стрелки. Мы ожидаем их через три дня.

— Сколько их будет?

— Этого, извините, господин лейтенант, не могу знать. Этого не знает даже господин обер-лейтенант и никто не знает.

— Вольно!

— Спасибо!

— Ребята! Отнести барахло на первый этаж — и спать! Давно пора!

— Только и знай, что таскайся. На кой дьявол?

— Не все ли равно, тут или там?

— Помочь, может, прикажете? Кого-нибудь пригласить, чтоб мой приказ выполнили? — заорал на них Кляко, и оттого, что он вдруг стал похож на Гайнича, солдаты свесили головы и пошли.